Михаил Омельченко - Спам

Я только теперь понял, чего мне все это время не хватало. Вернее, не мне, а моему герою. И сейчас это было так же очевидно, как и то, каких объемов работу мне предстоит сделать. Достаточно было лишь разок посмотреть на проблему по-новому, как все сразу стало на свои места. Ниточка, которая еще недавно связывала меня с собственным произведением и так неожиданно оборвалась, наконец-то блеснула, как лесная паутина бисером влаги на солнце. И конечно, не там, где я ожидал ее увидеть.

Все дело было в персонажах. Тот, кого можно было бы назвать главным героем, был в целом неплох и в чем-то даже интересен. Он совершал поступки и делал это искренне, без фальши, но действовал лишь в рамках, которые устанавливал ему я. Я управлял им напрямую, и это было ошибкой.

Я должен оставаться за кадром. А дергать за ниточки – главный мерзавец, злодей и провокатор. Действуя при этом из своих собственных, пусть мне пока еще и непонятных побуждений. Вот так настоящий сюжет должен играть своими героями.

А у меня злодей был откровенно никакой. Просто никакой, и теперь это стало очевидно. Он существовал в моем мире, но как бы сам по себе и творил свое зло без цели, просто так. Что было банально и превращало ключевого персонажа в ширму, которая сама по себе не интересна, а главный герой на ее фоне оставался один. Плохо. Такой персонаж мог испортить любой, даже самый захватывающий сюжет. Превратить его в фарс и сделать скучным.

Главному герою нужен соперник помасштабней. В конце концов он этого заслуживает. Злодей, алчущий медяков, не вызовет ни уважения, ни страха. Но личный мотив – совсем другое дело. Женщина! И лучше, если она погибнет. В самом начале – чтобы не пришлось с ней долго возиться и много переписывать. А мой самый главный, самый положительный герой будет иметь к этой смерти непосредственное отношение. Вот тогда все будет по-настоящему. Это естественно, понятно и легко объяснит личную неприязнь и, главное, мотив. Такой злодей вызовет если не уважение, то как минимум понимание и сочувствие. А это уже полдела.

На глаза попалось написанное вчера – кусок вымученный, слабый и жалкий. А ведь я видел его таким еще вчера, но за неимением лучшего продолжал цепляться за него до последнего, надеясь вытянуть из него хоть что-то. Нет, теперь этому убожеству в моей книге не место, и переписывать его я уже не буду.

В руке зашуршал скомканный лист, и сразу стало легче. Я понимал, что поступаю правильно, и останавливаться не собирался. Это был гнет, который не просто давил. Он делал желанное недоступным, мешал идти к цели, сковывал. И от него пришло время избавляться.

Теперь много чего придется выбросить, а то, что останется, переписать. Тщательно и возможно не раз, чтобы все окончательно выправить. Правда, пока не ясно, как долго, но это сейчас не главное. Куда важнее, что в конечном счете окажется на полках книжных магазинов. Пылиться среди прочих в мои планы не входило.

Пустое и пресное жизнеописание туповатого героя вряд ли кому-то придется по душе. А чтобы зацепило, писать нужно так, как никто до этого не писал. Это над каким-нибудь учебником истории можно особо не ломать голову. Перечисляй даты, всем давно известные, да вставляй по мере надобности сухонькие комментарии. Слова – чем проще, тем лучше. Ни сюжетов, ни фабул. И герои все давным-давно известны. Ничего лишнего.

Жанровая литература – совсем другое дело. Куда более тонкое и трудоемкое. Тут уж, хочешь не хочешь, а придется здорово попотеть, чтобы не только найти нужные слова, без которых никак, но и расставить их по местам, мучительно подбирая каждому свое. Хороший, добротный стиль может обеспечить интерес к книге лишь одним своим наличием. И это уже независимо от жанра.

Настоящий неравнодушный писатель готов потратить на книгу годы – два, пять, а то и десять, сознательно обрекая себя на каторжный труд многократного переписывания только для того, чтобы передать свои эмоции в полной мере, каждый раз, находя что-то новое, подбирая синонимы не только к отдельным словам, но и к действиям – поступкам, мотивам. Порой даже без оглядки на то, что было сделано раньше. Так работали Бальзак и Мопассан. И так Булгаков создавал «Мастера и Маргариту». Брал чистый лист бумаги и писал всю главу заново, словно ничего до этого не было.

Почему так легко читать Хемингуэя? Да потому что не ленился и отдельные эпизоды переписывал по тридцать-сорок раз, добиваясь желаемого результата. И ведь выходило. И не просто выходило, а так правдоподобно, что все теперь в один голос признают: «Хемингуэй – гений!»