Мария Очаковская - Роковой сон Спящей красавицы

Эту новую постановку «Спящей красавицы» под редакцией Григоровича Арина уже видела и мнение свое вынесла. Из лучших побуждений, чтоб подчеркнуть значимость события, мэтр пригласил к работе над спектаклем итальянского художника-сценографа Эцио Фриджерио. И тот весьма старательно представил на сцене театр той эпохи, в которую, собственно, и разворачивается действие: и задник, и кулисы, и костюмы (над ними работала супруга Фриджерио) были типичны для XVII–XVIII вв. Однако Арине сценография итальянца показалась чересчур помпезной, тяжеловесной и перегруженной [12] В данном случае приводится мнение о постановке В. А. Кулакова, искусствоведа, историка музыкального театра. . С ее точки зрения, декорации затмевали хореографический рисунок, сам танец. А вот танец-то как раз стоил того, чтобы остановиться на нем отдельно. Молодая прима Варвара Ливнева была действительно хороша. К слову сказать, партия Авроры в «Спящей красавице» – одна из самых технически сложных, в любой редакции, какую ни возьми, и Ливнева справлялась с ней отлично. Все было выполнено настолько четко, чисто и уверенно, что и придраться не к чему. В знаменитой сцене с четырьмя женихами «апломб» молодой примы, устойчивость на полупальцах, сорвал бурные аплодисменты зала. К ним, перестав наконец вредничать, присоединилась и сама Арина. Ох уж эти критики: вроде сами делать ничего не умеют, а ругать горазды.

В антракте Юлька потащила Арину в буфет:

– Бокальчик шампанского и бутерброд с икрой! Обязательно, для поддержания традиции! Я угощаю!

– Да брось ты, тут такие цены, что не подступишься! – попробовала возразить Арина, но подруга, заявив, что без шампанского не уйдет, встала в очередь.

– Помнишь, тут в буфете раньше стояла удивительная ваза в виде хрустального павлина, в него конфеты складывали? У него еще хвост серебряный был?

– Не помню.

– Видно, он тоже пал жертвой реконструкции. Но в этом случае жалко не только птичку, – проворчала Арина, когда они устроились за свободным столиком.

Юля подняла бокал:

– Я вот что тебе скажу, эта Ливнева – очень классная! Я не знаю, что там у нее с техникой, но, на мой невооруженный взгляд, она просто летает по сцене! А ты чего скажешь?

– Скажу, что техника тогда и хороша, когда ее не видно, – откусывая бутерброд с икрой, ответила Арина.

– И музыка – просто божественная!

– Между прочим, Чайковского ругали за то, что он взялся писать «музыку для ног».

– Почему?

– Балет тогда считался жанром условно музыкальным, в котором за редким исключением работали посредственные композиторы.

– Ты серьезно? Я – в шоке!

– Да-да… сюжет не ахти какой, музыка так себе – все это было вторичным, потому что на первом плане пухлые полуобнаженные нимфы выписывали акробатические кренделя, – продолжила Арина, чувствуя приятное головокружение от шампанского. – « Летают ножки милых дам; по их пленительным следам летают пламенные взоры… » Пушкин про ножки и писал.

– Не может быть! А как же мировое признание? Шедевры русского балета?

– Ну, вот со «Спящей» они примерно и начались. Первая постановка была в 1890 году. Тогда, по сути, Чайковский, Петипа, Всеволожский, он либретто писал, создали не просто шедевр, а целый новый жанр, тот балет, который мы теперь знаем и любим.

От выпитого Юлька впала в восторженное состояние:

– Ох, как же здорово, как славно! Спасибо тебе, Аришка. Только ты меня и вытаскиваешь. Честно говоря, я закисла. Работа – дом, дом – работа, муж – ребенок. Тот еще паразит, ничего делать не хочет. А сегодня просто чудесный вечер!

После спектакля подруги решили не расставаться, продлить вечер. Юлька предложила зайти в кафе.

– Да ну, теперь там даже покурить нельзя, – возразила Арина и предложила пойти к ней.

За пятнадцать минут и 350 рублей таксист домчал подруг до Замоскворечья, где на углу Малого Татарского они зашли в магазин.

Арина направилась в гастрономический отдел, а Юля – в винный:

– Сначала взяла одну, но вторая прямо сама в руки прыгнула! – выходя с двумя бутылками шампанского, заявила она. – Слушай, а Царица Тамара нас не осудит?

– Если нальем, то нет…

Тамара их с удовольствием поддержала. Они устроились на кухне под старой гэдээровской лампой – болтали, пили, веселились, закусывали и немного грустили, вспоминая Ивана Петровича и обоих Юлькиных родителей, тоже, увы, ушедших.

Женскую компанию в меру сил поддерживал Генка. Попугай деловито расхаживал по столу между тарелками, что-то с них склевывал, глядел на свое отражение в крышке металлической сахарницы и кричал в нее, как в рупор, все слова, которые знал: «Моло-детс, Гена, хо-рошчая птичч-ка! Здрасс-твуй!», «Тосс-ка з-зеленая! Прри-вет, прри-вет». Раньше, до Савиновых, Генка жил в детском саду, где получил серьезное нервное расстройство, поэтому первое время он был пугливым и нелюдимым. Но спустя год он все забыл, пообвык и, к радости обеих хозяек, начал говорить.