Аркадий Карасик - Месть авторитета

Гена прерывисто задышал. Но молчал. Жалко, подавленно.

— Только учти, паря, среди калек на паперти — всё тот же рынок. Потому обрубки придется подрисовывать, делать их страшней. Художника наймешь, нынче им заниматься нечем, голодные сидят, отстегнешь от подаяния штуку деревянных — гурьбой сбегутся.

Господи, почему ты сотворил раба своего таким мягким и податливым? Обматерил бы хамло во весь размах, по-русски, с десятком существительных и невесть каким числом прилагательных… А калека помалкивает. Глотает горькие слезы, выдавленные безжалостными словами куряки, принимает зарубки на невинную душу и — ни звука в ответ…

А я разве не молчу?… Но для моего молчания имеется веское оправдание — служба. Ибо пусть генерал в отставке, пусть старик, но выполняет задание, значит, все еще служит!

— Житуха, она — сложная штука, — раздумчиво философствует Алексей Федорович, так и не дождавшись отпора. — Думаешь, на горькое тебя судьбина толкает, ан нет — на сладкое. Слыхивал от знающих людей: нищие нынче в цене, мильенами ворочают, коттеджи за границами покупают… Вот и спрашивается, на кой хрен сдались те же ноги, ежели толку от них — шиш без масла? Ходячие получают в зарплату несколько мятых бумажек с видом Белого Дома либо Кремля, а бедолага безногий — на ежедневный коньячок с черной икоркой… Тот, кто с ногами, денежки щупает раз в три месяца, а калека — каждый день… Благодать! Себе отрубить ходули, что ли?

Язык бы ему удалить, а не «ходули»!

Гена по-прежнему молчит. Ничего не выражающее лицо, наивно распахнутые бесцветные глаза, подрагивающие руки, выложенные поверх одеяла… Кажется, калека начинает привыкать к безжалостным щипкам. Колющие до боли выражения садиста, вроде, его не касаются, обращены к другому человеку, продающему свое убожество за деньги…

— Алексей Федорович, на какой день вам назначена операция?

Вторая неуклюжая попытка прекратить издевательство над несчастным калекой снова не принесла успеха. Куряка не оборвал меня — выдохнул в сторону непрошеного защитника струю табачного дыма. Будто хотел заглушить не только то, что я сказал, но и то, что подумал.

— А жена пусть порезвится без мужнего догляду. Она у тебя баба с норовом, фасонистая. Такую знающие мужики, ох, до чего же любят… А из тебя, ежели сказать честно, мужик нынче никакой, баба удовольствие не получит — одни страдания…

— Не надо, — наконец не вымолвил — прошелестел Гена. — Прошу вас, не надо.

Куда там! Мужики нащупали игровую тему и ну ее поворачивать, перелистывать, смаковать. Со смешками, с ужимками, вытирая платочками слюнявые рты.

После скудного ужина разговор не возобновился. Алексей Федорович, посасывая очередную сигаретину, занялся какими-то странными подсчетами, чиркая плохо оточенным карандашом в ученической тетрадке и недовольно пофыркивая.

Петро старательно проделал рекомендованные врачами упражнения. Поохивая, приседал, подтягивал поочередно ноги к груди… Закончил разминку, улегся поудобней и тут же послал предупреждающий свисток: берегитесь, засыпаю!

Наконец, появился Фарид. Подошел к Гене, тихо о чем-то спросил его. Безногий радостно кивнул и привычно протянул перед собой длинные руки. Фарид перенес его на каталку и повез из палаты. Видимо, в туалет… А может быть, просто проветриться по «проспекту».

С журналом в руке появился зевающий Трифонов.

— Спишь, батя?

Я не ответил. Пусть думает — сплю. Беседовать с Сергеем в присутствии куряки и дремлющего «такелажника» бесполезно, даже вредно. Ничего выудить не удастся, а подозрение можно пробудить…

Водитель, вздохнув, улегся на кровать и развернул журнал.

Все же зря я отказался от предложенного разговора. Трифонов до сих пор не раскрыт. Словно запечатанный конверт, в котором — непрочитанное письмо… Что в нем «написано»? Возможно, то, чего мне не хватает для завершения расследования.

Голова не болит, бедро ведет себя прилично. Зато страшно хочется спать. Так всегда бывает: можно спать — не спится, нельзя — глаза сами закрываются…

Возвратились Фарид и Гена. Уложив калеку и старательно подоткнув одеяло, азербайджанец на цыпочках покинул засыпающую палату…

Как и при первом моем появлении, над входам грустно мигает лампочка-лампада. Палата спит. Со стонами, с храпом, с невнятной руганью, с бормотанием неизвестно к кому обращенных жалоб.

Я осторожно поднимаюсь, набрасываю на плечи больничный халат. Одевать спортивный тренировочный костюм нет времени и возможности — больные спят чутко, вполне могут поинтересоваться: куда на ночь глядя, собрался старичок? Уж, не в бега ли? Или — на любовное свидание с ментами?