Татьяна Устинова - От первого до последнего слова

Он умер, и больше никто не посмеет ее бить.

Он умер, и больше никто не посмеет ее оскорблять.

Он умер, и с ним умерли все его дикие прихоти и мерзостные фантазии, в которых она должна была исполнять главную роль.

Она стала свободной, и отец остался жив, а она все никак не могла в это поверить!..

Телефон зазвонил, когда Светлана стояла над плитой. Она могла стоять часами и смотреть в одну точку. Только на работе она становилась другой, похожей на человека.

На работе и еще в обществе Михаила Глебова!..

Телефон зазвонил, и она стала оглядываться по сторонам, как слепая, пытаясь вспомнить, где в ее квартире может быть этот чертов телефон.

Потом вспомнила и взяла трубку.

– Але?

– Ты решила, что дешево отделалась, – шепнул ей в ухо мерзкий голос, очень похожий на голос ее мужа, который горел в аду, – ты решила, что всех обвела вокруг пальца!

– Кто это?! – закричала она в отчаянии и замотала головой. Волосы разлетелись в разные стороны.

– Ты решила, что все теперь твое! Отец плохо тебя воспитал, сучка! Ты не получишь ничего, все принадлежит мне, только мне, и всегда мне принадлежало!

– Замолчите!! – завизжала она. Ненавистный голос разрывал ей череп. – Замолчите!!

– Визжи, сука! – сказал голос и засмеялся. – Визжи! Твое время еще не пришло! Знай только, что ты не получишь ничего! Тебе ничего не полагается за твою сучью подлость!

– Нет!! – кричала она в беспамятстве. – Нет, нет!!!

– Иди и скажи всем, что это ты его убила, – приказал голос. – Прямо сейчас! И тогда, возможно, я тебя помилую!

Долгов ехал домой и думал о своей жизни.

Никогда еще его не отстраняли от работы! Он понятия не имел, что нужно делать, когда «отстраняют от работы»! Как биться за то, чтобы разрешили работать?! Записаться на прием к министру и объяснить ему, что в смерти Евгения Ивановича Грицука он, профессор Долгов, уж точно не виноват?! Дать объявление в газету о том, что во всем виноваты таблетки, от которых у больного остановилось сердце?! Пристроиться консультантом в районную поликлинику, чтобы делать хоть что– то? Ну, по четным дням или, наоборот, по нечетным!

Или пойти повеситься?..

Последнее казалось самым соблазнительным.

– Долгов, – мрачно посоветовал ему по телефону Абельман, когда Долгов нехотя сказал ему, что завтра у него нет никаких операций, и объяснил почему. – Ты там того… особенно не того… ну, не этого, то есть…

Долгов отлично его понял, но сделал вид, что не понял. У него не было сил понимать.

– Чего?

– Ты смотри, держи себя в руках! Все только начинается, ты понимаешь, Долгов? Настоящая твоя жизнь только после этого и начнется!

– Ну да.

– Нам сейчас самое главное разобраться в ситуации. Кто тебя подставил и зачем! Может, от дури, может, от зависти, а может, еще от чего-то! Слышь, Долгов?

– Ну да.

– Ты сегодня должен нажраться в стельку. У тебя есть чем нажраться?

– Ну… да.

– Значит, приезжаешь и начинаешь без меня. А потом я подтянусь, и мы решим, что будем делать дальше. Ты меня понял?

Долгов сдержанно попрощался – он терпеть не мог никаких показательных выступлений, особенно в духе «мужской дружбы» или «вселенской любви», и поехал домой.

Он понятия не имел, что именно станет там делать.

Сяду на диван и буду сидеть. Или нет, сяду на веранде на качалку и буду качаться. Я буду сидеть на веранде, смотреть на ветку яблони, которая нависает над перилами, с крохотными, еще совсем зелеными яблочками со сморщенными трогательными пупочками. Ко мне придет моя собака, и я буду ее чесать, ее чистое, гладкое, упругое пузо и шелковые уши, и она будет смотреть мне в глаза, как будто все понимая, а я буду чувствовать себя виноватым и перед ней тоже! И за спиной моей в доме не раздастся ни единого звука и шороха, потому что я – один!

Вот теперь уж точно один. Совсем.

Что там нес Абельман в том смысле, что «мы справимся», «мы сможем», «мы прорвемся»?! «Мы» – это кто?

Все чепуха. Чепуха и пошлость.

Никогда плохое настроение, хорошее настроение, любовь или нелюбовь, ссоры с начальством, примирения с родителями, успех доклада или его провал не мешали ему работать. Работа была всегда, и именно в ней заключались счастье и смысл его жизни.

В работе и еще в Алисе.

Теперь не стало ни того, ни другого.

«Дим, скажи мне, что ты меня любишь», – просила Алиса иногда, а он раздражался.

Он раздражался и говорил, что не может «по заказу». Когда ему захочется сказать, что он ее любит, он скажет, а так – не приставай, пожалуйста!