Виктор Черняк - Жульё

Помреж, еще не порвавший с совестью окончательно, растормошил публику, сразу сообразив, что одному ринуться на разведку глупо и опасно, тут каждый шаг только не в одиночестве, чтоб потом на тебя не наклепали, чего ты и мыслить не мыслил.

Решили в баню двинуть сообща, так и пошагали цепочкой, впереди Почуваев с фонарем, за ним Фердуева, замыкал шествие Дурасников, молясь про себя, чтоб Почуваев, боров, напутал что. Может и не сгорела? Может с пьяных глаз пригрезилось? А то и розыгрышем решил встряхнуть осовевшую публику?

Случилось хуже некуда. На столе для чаепитий поверх белой простыни лежала Приманка, покрытая такой же простыней сверху. И как Почуваев умудрился один взгромоздить девку? Как не побоялся трогать розовое мясо с отслаивающейся кожей?

Мертва! Каждый так подумал. Лицо - не приведи господь. И только Фердуева решительно потянула верхнюю простыню на себя. Тело Приманки почти не пострадало. Помреж, по сторожевой привычке проверять перепивших гостей на выживание, извлек зеркальце, поднес к губам. Все замерли. Боялись глядеть на блестящую поверхность. Затуманилось!.. Или?.. Затуманилось!..

Все выдохнули.

Хоть бы протянула несколько часов - до утра! - когда винные пары покинут трясущиеся тела, читалось на лицах.

Наташка Дрын - простая душа - остекленела, вперилась в то, что осталось от лица Приманки, длинные ногти царапали запястье Пачкуна, оставляя яркие малиновые борозды, будто полоснула кошка.

Приманка, несмотря на пережитую жуть, пребывала в сознании; когда Помреж подносил зеркальце, превозмогая боль, разлепила глаза, стянутые затвором из сплавленных век, запечатанные обгоревшими ресницами, увидела в осколке, оправленном васькиными пальцами, отражение.

- А-а! Говорит! - в истерике вскинулась Наташка Дрын и еще глубже утопила ногти в коже Пачкуна.

Приманка неслышно шевелила губами, но Фердуева чутким слухом распознала немой вопль: - Лицо!.. Мое лицо!..

Шурф, бледный, с торчащими скулами, будто никогда не числился щекастым херувимом, покусывал губы, чесал руки, будто псориазный.

Тягостно текли минуты всеобщей растерянности: привыкали к случившемуся. Фердуева молчала - пусть кто другой распечатает безмолвность. Наташка, по глупости, шепнула Пачкуну, не рассчитав, что в тишине громыхнет, чиркнет по навостренным ушам.

- Может ее маслом растительным... слышала, облегчает...

- Молчи, дура! - выплюнул Пачкун, и Наташка поняла: никогда не женится, никогда не отдыхать законными супругами, никогда не растить общих чад... Злоба Пачкуна не оставляла сомнений.

Фердуева не слишком волновалась, в лагерях навидалась обожженных, и с лекарями не раз проводила вьюжные ночи; охочий до разных разностей мозг намертво впитывал в ту пору: площадь ожогов у Светки не слишком велика, все зависит от их глубины. Внезапно Приманка поднялась, все отпрянули. Фердуева ждала необычного. Ожоговый шок! Пострадавшая возбуждена безмерно, не ведает тяжести придавившей беды. Дышала тяжело. Поражены дыхательные пути? Похоже, начался озноб или судороги. Фердуева натянула простыню под самый подбородок обгоревшей. Гибели Приманки не желала, попугать рассчитывала, подумаешь, если на животе или спине останется пара-тройка сморщенных лоскутов, про лицо Фердуева не думала, не пришло в голову: если Приманке что и отпущено в жизни, так это лицо, теперь, по милости Нины Пантелеевны, должница лица лишилась.

За окном взвыла сирена. Переглянулись в страхе, пытаясь выпытать каждый у каждого: кто ж настучал? Кто успел позвонить? Вроде все на глазах друг у друга.

Вой приближался. Дурасников зажал уши, повалился на скамью. Расплата! Вот она какова! Вой сирены, чужая баня, сожженная посреди стола... и тут Дурасникова пронзило, что именно это лицо он желал целовать сегодня ночью, именно это тело жаждал обнимать... Сирена распиливала голову зампреда, поплыли круги перед глазами и, ни кем не поддерживаемый, Дурасников сполз со скамьи на пол.

Апраксин и Кордо чаевничали перед сном. Несет невесть куда, подумал Апраксин, увидав, как от террасы Почуваева к бане потянулась процессия. Темная змея ползла по снегу на значительном удалении, чувствовалось, что настроение загульщиков изменилось.

Какая кручина? Что за лихо?

Кордо под вечер разрешил вопросы разумного устроения государства, признав привычно, что терпеть нам не в новинку и дале потерпим, лишь бы кровушка не лилась. Озлобились люди, но и по добру истосковались. Лютость уже лютым невтерпеж. Похоже, новый век крадется после невиданного разгула зла.