Галина Романова - Длинная тень греха

— Куда?! Куда пошел?! — подскочила та с места и ринулась ему наперерез, встала в дверях кухни, расставила руки, загораживая ему проход. — Куда ты уходишь, Хабаров?! К ней, скажи?! К ней?!

Поразительно, как менялись приоритеты в его жизни за крохотное морозное февральское утро! Она уже готова ревновать, валяться у него в ногах, унижаться. А он, еще месяц назад лелеящий подобное в своих мечтах, теперь вдруг оказался совершенно равнодушным. И к ревности ее, и к разбуженной ревностью чувственности.

— Да, к ней, — впервые, наверное, в своей жизни соврал Хабаров. — Я же сказал тебе, что развожусь с тобой!

— Нет!!! — произнесла одними губами Маринка и побледнела, соревнуясь белизной лица со своей сорочкой. — Я не дам тебе развода! Не мечтай!

— Сейчас это уже не имеет значения, Марин. Нас с тобой разведут, без обоюдного на то согласия. — Это его уже Андрюха проконсультировал пару недель назад. — Поздно, извини…

— Ничего не поздно! Все можно вернуть назад, Влад! Мы же… Мы же пятнадцать лет вместе!

— Ну и что? И все эти пятнадцать лет я слышал, что не оправдал, что не состоялся и так далее. Я устал. Извини, поздно. Поздно уже, мне пора на работу. Сегодня мне нужно пораньше.

Хабаров очень осторожно, чтобы не сделать ей больнее, чем уже сделал, убрал ее руки с притолоки. Потеснил чуть в сторону и протиснулся с кухни, направляясь в прихожую. Маринка, он слышал, плелась за ним следом.

Пришла, села, подобрав ноги под себя на маленьком диванчике в углу, и уставилась на него жалко и умоляюще.

— Владик, милый, посмотри на меня, — попросила жена, когда он по привычке опускал уши на своей шапке. — Ты ведь злишь меня, так? Просто решил позлить, чтобы я ревновала, так? Ты столько времени ревновал, теперь решил… Господи! Что я говорю?! Что такое я говорю?! Ты не можешь так поступить со мной, с нами…

— Почему? — он и в самом деле не понимал, почему он не может развестись со своей женой, которая последние четыре года только и делала, что наставляла ему рога. — Веньку я бросать не собираюсь. Я его люблю!

— А меня? Меня любишь?! — Маринка непритворно всхлипнула. — Или ты ее теперь любишь?! Ответь мне!

— Не кричи, пожалуйста.

Хабаров задумался ненадолго.

А, и правда, любит он ее или нет? Ревновал — что да, то да. Бесился от собственного бессилия — это тоже было. Скучал, когда отсутствовала подолгу. А вот любил ли?

— Владик, милый! Ты… ты что же не любишь меня больше?! — по красивому лицу жены прошла болезненная судорога. Так, как если бы у нее болели все зубы разом. — Не любишь, ответь?!

— Наверное, нет, Марин, — ответил он снова честно, застегнул до самого подбородка пуговицы на старой дубленке и взялся за ручку двери. — Кажется, все уже прошло. И как-то так получается, что меня это вполне устраивает.

И Хабаров ушел.

Сима Садиков ненавидел неудачников. Он их просто чуял всем своим нутром уже за версту. Буквально видел, как исходит сизой слизистой неуверенностью их невезучее самосознание, как дребезжит у них в мозгах от неумения предотвратить, переделать, предпринять. А как чуял все это дело Сима, так тут же открещивался отговорками и никогда, никогда уже более с ними не пересекался. Ни по службе, ни в быту, ни просто на дороге. Стоило узреть ему этого самого неудачника еще издалека, так он тут же торопливо перебегал на другую сторону улицы.

Столкнешься с таким лихом, удачи самому не видать. Это он так считал последние десять лет, и этот жизненный расчет его еще ни разу в жизни не подвел. Вот как только перестал иметь дело со всякими неудачниками, так сразу у него и поперло.

Удача галопом неслась впереди Садикова, услужливо раскрывая ему двери самых разных сфер на самых разных уровнях жизни. Он еле-еле за ней поспевал, сбиваясь порой с привычного вальяжного шага на спортивную ходьбу. Но не роптал, нет, даже когда мучила одышка, и закрадывались шальные мысли о том, что, а может быть, все — хватит, пора остановиться…

Нет, останавливаться он не собирался. Он собирался и дальше продолжать работать в том же темпе, не забывая благословлять собственное прозрение. Ведь если бы не оно, так и работал бы он в своей занюханной фотомастерской и жил с вялой анемичной Ниной, разродившейся двойней в день его двад-цатипятилетия.

Как же он был несчастлив до того самого момента, как его озарило, как же несчастлив…

Каждое утро он просыпался от жуткого ноющего во всем теле ощущения, что жизнь веселая, счастливая, полная красок и света, проносится мимо него. Он косил глаза вбок и натыкался взглядом на размытый профиль своей некрасивой жены. Ее круглое, крупное лицо матово светилось в утреннем полумраке спальни, огромный живот дыбился из-под одеяла, вспухшие к концу беременности пальцы, вяло шевелились в полусне, напоминая щупальца.