Марина Серова: Ловкая бестия

Телеграмма о ее смерти застала меня по возвращении с «пятой четверти» — подмосковного лагеря, куда наша группа выбиралась в мае и возвращалась в конце сентября. Мне разрешили вылететь во Владивосток на похороны, и это была моя первая поездка на родину за все годы учебы в «ворошиловке» и разведподразделении.

Я глядела на грязно-серые облака, зависшие за иллюминатором, и дурела от назойливого гула и вибрации. В аэропорту меня встречали хмурый отец и несколько его сослуживцев.

Как ни странно, я не плакала. И отец, видимо, уже пережил самые тяжелые минуты — был мрачен, но спокоен и деловит.

К вечеру, когда закончились поминки, я долго ходила по нашей опустевшей квартире, трогала стены и смотрела на цветы в горшочках — некоторые я собственноручно высадила перед своим отъездом, и теперь на подоконнике стояли уже «взрослые» кактусы и алоэ.

В комнате, которая когда-то была моей спальней, я нашла в шкафу ящик со своими куклами. Раскрашенные ляльки смотрели на меня пустыми, широко раскрытыми глазами, как будто удивляясь, что от них нужно этой великовозрастной дылде. Они меня не узнавали.

«Тебе надо привыкать жить одной, — тупо думала я, теребя плотный лист обезьяньего дерева. — Человек, который принадлежит Делу, уже не имеет права иметь близких. Но разве такой жизни я хотела?»

На этот вопрос пока не было однозначного ответа. Та, оставшаяся в прошлом Женя Охотникова, конечно, хотела совсем другого.

Дом, семья, муж, дети, работа, досуг — те простые и всем знакомые понятия, которые наполняют нашу жизнь, а подчас и заключают ее в себе, теперь для меня были более чем смутными.

«Если раньше это было аксиомой, то теперь я нуждаюсь в ее доказательствах, — продолжала я свои размышления. — После того, что я узнала и чему научилась, все это стало для меня чем-то пресным. Я не знаю, хорошо это или плохо, но я знаю, что есть другая, жестокая и беспощадная жизнь, которой я должна посвятить свое будущее. И эта незаметная большинству людей борьба, в которую я скоро включусь, и обеспечивает их стабильный быт».

Тогда мне не казалось, что в этих суждениях есть что-то высокомерное.

Наоборот, я чувствовала своего рода смирение от того, что я, столь много знающая и понимающая в жизни, в той ее стороне, что скрыта от взглядов обыкновенных людей, общаюсь с ними как с равными.

Хотя, чего уж греха таить, я не упускала момента вынести суждение о том или ином человеке, подметить его слабости и смешные стороны и все это заносила в свой банк данных. Эта внутренняя работа шла почти автоматически, просто я уже привыкла так смотреть на мир.

Отцовские сослуживцы, даже те из них, что помнили меня с детства и, казалось бы, стали почти родными людьми, воспринимались мной подчеркнуто отстраненно, как объекты для изучения.

И, как это ни печально, я нашла, что моя подруга детства Саша — та самая, с которой мы как-то раз нарушили границу военной базы, чуть не вызвав скандал, — теперь тоже воспринималась через призму приобретенного мной опыта. Я видела перед собой не очень умную, слегка усталую от работы женщину, не очень счастливую в браке, все мысли которой были направлены на ремонт да на то, чтобы скопить деньжат на автомобиль для поездок на дачу.

Разумеется, я не подавала вида, что «произвожу сканирование человеческого объекта», и старалась вести себя как можно естественнее. Разумеется, мне это вполне удавалось — недаром я получила в свое время высший балл на спецкурсе актерского мастерства.

Впрочем, такое раздвоенное существование доставляло мне немало хлопот.

Если в учебных условиях все это было теорией, подкрепленной практическими упражнениями, то в обыденной жизни такой подход как бы сразу зачеркивал саму возможность простого человеческого общения.

«Неужели я настолько глубоко запрограммирована? — думала я, пожимая руку старичку соседу из квартиры на первом этаже и выслушивая его комплименты в свой адрес. — И я теперь больше никогда не смогу просто говорить, слушать, обмениваться мнениями?»

Так не выходило ли, что я ограбила сама себя, согласившись на тот тип мышления, который предложила мне учеба в разведподразделении?

Но все эти сомнения мгновенно улетучились после того вечернего разговора с отцом.

Он пригласил меня в свой кабинет и, усадив меня на диван (я мгновенно отметила, что мое тело, оказывается, помнит вот эту ложбинку между валиком и сиденьем, там еще впивалась в бок пружина, если слишком навалиться), стал прохаживаться по комнате, то и дело открывая и закрывая крышечку своих старинных круглых часов.