Марина Серова - Полный финиш

Я открыла глаза. Лицо Воронцова по-прежнему было передо мной, как будто он никуда и не уходил. Но только я лежала на собственной полке, а за окном поезда разгоралось серое зарево рассвета.

— Спи еще, — сказал он.

— А ты что… вот так и сидишь надо мной? — спросила я. — Сам не спал.

— Так тут никто не спал, — подал голос с верхней полки Ковалев. — Ты бредила… бросалась во сне… вообще жуть. Я как посмотрел на твое личико перекошенное, так и заснуть не могу до сих пор.

— Спасибо… за комплимент, Костя… — тихо выговорила я и не без труда приподнялась на локте. — У меня такое ощущение, что я отравилась… и еще…

— И у нас такое же ощущение, — перебил меня Ковалев, — потому что от алкогольной интоксикации такого не бывает. Только вот чем, собственно, ты отравилась? А? Мы ели и пили то же самое, что и ты. И ни у кого ничего подобного.

— Хотя как сказать — то же самое, — вступил в разговор угрюмо насупившийся Саша, — мы же еще ходили в гости к этим… к Олегу и его этой… девушке.

— Ну так тот длинный балбес тоже там был и уж точно жрал и пил все подряд, с приглашением или без оного, — скептически хмыкнул Костя, кивнув на безмятежно храпящего Тошу Крылова. — Так что ему тоже должно было перепасть, а он вон как… ни сном ни духом. Как говорится, нэт былэ-э-эт! — смачно подытожил он.

— И еще… — наконец продолжила я прерванную еще минуту назад фразу, — и еще у меня такое нехорошее предчувствие, будто что-то случилось или должно случиться.

— Чепуха! — махнул рукой Ковалев, дотягиваясь рукой до бутылки пива и открывая ее прямо зубами. — Я тоже как-то раз утром просыпаюсь в примерно таком же ауте, как вот ты сейчас… просыпаюсь и чувствую: че-то не так. Встаю, похмеляюсь, хаваю и все думаю, что случилось-то? И потом вспоминаю… что меня накануне выгнали из универа за непрохождение практики, пьянство, аморальное поведение и восемь протоколов из трех РОВД, присланных в деканат.

— Вот что-то наподобие… — буркнула я. — Ладно… пойду…

— Куда?

— В четвертый РОВД!

А пошла я в туалет. Прямо у его дверей я натолкнулась на проводницу, толстую усатую бабу лет под пятьдесят, смахивающую на армянку.

— Вы в туалет? — спросила она. — Подождите, сейчас открою.

— Всю ночь закрытым держали, — недовольно проворчал небритый мужик, нервно докуривающий сигарету под надписью «Не курить».

— А я виновата, что мы в Никольске полночи стояли? — наершилась проводница. — А я виновата, что там санитарная зона и что если я вам туалет открою, так меня оштрафуют на ползарплаты?

Мужик безнадежно махнул рукой и, бросив недокуренную сигарету, вышел.

— Сейчас открою, — повторила проводница, гремя ключами и подозрительно косясь на мое помятое зеленовато-бледное лицо, — одну минуту. А вам поменьше бы пить надо было. А то этот ваш длинный, который с вами в одном купе, вчера такое вытворял…

— Что? — равнодушно спросила я, глядя, как она вставляет ключ в замочную скважину.

— Да к Ленке, к моей напарнице, приставал с каким-то дурацкими вопросами… лапал ее по полной программе и вообще… вел себя как последняя скотина. Я хотела ментов позвать, да Ленка, дура… отговорила.

— Понравился он вашей Ленке, вот и все, — сказала я, вспомнив эту самую Ленку, маленькую вертлявую девицу с остреньким личиком и впечатляющим бюстом, за который задевали или вообще хватались все проходящие мимо нее мужчины. — Чего вы не открываете?

— Да ключ заело что-то! — буркнула проводница и, щелкнув замком, злобно толкнула дверь.

Та приоткрылась с легким скрипом — и толстая проводница вдруг подпрыгнула на месте, испустив задушенный сиплый вопль, а потом тяжело попятилась, едва не приплюснув меня к окну своей монументальной задницей.

— Э-э, полегче!

Проводница повернулась ко мне, и я увидела на ее толстом усатом лице выражение неописуемого ужаса.

«Туалет!»

Мысль сверкнула, как молния, и уже в следующее мгновение я оказалась в дверном проеме, откуда на меня пахнуло непередаваемыми ароматами санузла российских железных дорог.

Но не только миазмами. Здесь пахло еще — и смертью.

…На унитазе, безжизненно привалившись плечом к стене, сидел мужчина, обнаженный до пояса. Его лицо с выпученными глазами и перекошенными синими губами было завернуто за левое плечо, так что как раз было обращено к двери. Из угла рта вытекала уже засохшая струйка крови.

То, что он был мертв, не подлежало сомнению. Равно как не подлежало сомнению то, что ему просто свернули шею, как цыпленку.