Марина Серова - Полный финиш

— Совершенно верно, — сказала я, — а я и не думала, что так широко известна в городе.

— Да ладно! — широко улыбнулся Крылов, разливая пиво по стаканам. — Ведь наш милый Тарасов — просто большая деревня, где все друг друга знают. Тем более надо выпить… за знакомство!

Знакомство выдалось бурным, благо подогревалось алкоголем остаток дня и добрую половину ночи.

Таким бурным, что скоропостижно наступившее утро, закинувшее в окно свою горячую солнечную лапу, показалось мне расцвеченным в мрачные самогонно-рассольные тона. Примерно такого же цвета бывают остатки деревенского самогона на дне мутной бутыли, когда смотришь на нее с утра.

Конечно, пили мы вовсе не самогон, а пиво, а потом, после прохождения билетно-паспортного контроля и поездного наряда транспортной милиции, — водку. Надо сказать, что вообще водку я не пью. Не женский это напиток. Но вот только как-то само собой получилось… не знаю.

В памяти осталось только то, что распоясавшееся трио споило несчастного Сашу Воронцова, «ужабившегося в хлам», по выражению г-на Крылова, а потом изощрялось в диких словесных пируэтах. Немякшин раскачивался на верхней полке, как обезьяна на лиане, и непрестанно бормотал уже ставшее сакраментальным:

— Я — красавец. Я не человек, а сказка.

«Бульдог» Костя Ковалев пел песню: «Большие города, пустые поезда, ни берега, ни дна, все начинай сначала», — а потом расхаживал по вагону и с чудовищным грузинским акцентом, басом грохотал:

— Нэ-э-эт билэт!!

Если учесть, что в нашем вагоне было по меньшей мере с десяток кавказцев, эти «прогрузинские выходки» г-на Ковалева выглядели по меньшей мере опрометчиво.

Самым несносным оказался Крылов, которого его друзья именовали собачьей — или попугайской — кличкой Тоша. Это они выкроили из его звучного имени Антон.

Сей Тоша болтал без умолку, повествуя о самых невероятных происшествиях, имеющих место быть в его веселой и неоднозначной жизни. Каждый эпизод он подытоживал бравурным восклицанием:

— Я — великий человек. Я отказываюсь это слушать.

К чему была последняя фраза, я упорно не понимала; вероятно, организм Крылова настолько устал от болтовни своего владельца, что сам не хотел продолжать. Но не мог остановиться, как раскатившаяся под гору скрипучая и грохочущая телега.

К счастью для меня, в конце концов великого человека, который отказывался слушать самого себя, сморил здоровый алкогольный сон, но и уже прикорнув — кстати, положив голову ко мне на колени, — он продолжал пускать пузыри и бормотать о том, как Евгений Рейн приглашал его в Литинститут и как он, Крылов, чуть ли не потомок баснописца, отказался.

Когда я решила, что он заснул, я переложила Крылова на его собственную нижнюю полку. Напротив моей. Тут он открыл глаза, мутно посмотрел на меня, явно не видя, и пробормотал:

— А вы знаете, как умер мой дедушка Иван Андреич Крылов. Или прапрадедушка… Не-е-е-ет, не знаете-е. Он ум-м-мер от заворота кишок. Серьезно! Не верите?.. Не… не…

На отрицательной частице «не» он опрокинулся на спину и захрапел.

Весь остаток ночи меня мучили кошмары. Такое впечатление, что это злосчастное спиртное имело галлюциногенные свойства.

…У меня никогда до этого не было таких сновидений, как в эту ночь в поезде Санкт-Петербург — Адлер. Если бы я только могла знать, что эти кошмары не случайны и что скоро я буду вспоминать о них с мистическим ужасом… нет, я никогда бы не предположила того, что должно было произойти так скоро. Так жутко. Так правдоподобно. Наяву.

Мне приснилось, что я иду по огромной дороге, ведущей через пустыню. Дорога без начала и конца, как в песне. Огромная, широкая, раскинувшаяся, как мертвый великан, и растрескавшаяся от жажды. За мной, передо мной нескончаемым потоком тянется вереница людей. Их миллионы. Лица как под копирку — один и тот же немой укор, ссохшиеся губы, глаза — как два молчаливых провала тьмы. Желтая пергаментная кожа.

Над ними парят огромные безмолвные тени, и самое жуткое во всем этом — в этой картине с сочными, будто наяву выписанными тонами и полутонами, яркими переходами из света во мрак и угрюмым великолепием мелких штрихов, — самое жуткое то, что здесь царит абсолютная тишина. Совсем как у Блока:

Дорога растрескивалась под ногами, уходила из-под ступней, конвульсируя, как живая, а потом на ней вздувались бугры, дрожали и исходили разломами — а из разломов, как черные руки, вырывались стебли каких-то жутких растений, обвивали ноги и тела людей и затягивали в бездну.