Марина Серова - Красиво жить не запретишь

— Вы извините, Дима, — сказала я, потянувшись, — я устала, в самолете сегодня умаялась. Подвиньтесь немного к окошку, я прилягу. А то Анатолий Борисович мое место занял.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Дима заулыбался и сделал вид, будто он отодвинулся. Дела! Мужику, наверное, за пятьдесят уже, а ведет себя как двадцатилетний парень.

— Извините еще раз, Дима, — сказала я, вставая, — отвернитесь на минуту, вон, в окно посмотрите. Я разденусь. Не привыкла спать в дорожной одежде.

Дима послушно отвернулся к окну. Еще бы. Давным-давно стемнело, и в стекле превосходно отражалось все, что происходит в купе. Я медленно разделась до нижнего белья и, закутавшись в простыню, легла.

Дима повернулся ко мне.

— Ди-има, — томным голосом протянула я, — не уходите, пока я не усну. Сядьте сюда, поближе, расскажите что-нибудь.

Я закинула руки за голову и закрыла глаза. Интересно, что он сейчас мне расскажет?

Однако Дима ничего рассказывать не стал. Подождав примерно минуту, я открыла глаза. То, что я увидела, меня, честно говоря, удивило. Приятно удивило.

Дима стоял возле меня без каких-либо признаков одежды, и — я опустила глаза ниже — так сказать, в полной боевой готовности. Он как-то виновато улыбнулся, пожал плечами и молча нырнул ко мне под простыню.

Я не стала его прогонять.

Примерно через два часа я потянулась к своей куртке за сигаретами. Дима спал. Анатолий Борисович — тоже; странно, что мы его не разбудили.

Я уже чиркнула зажигалкой, как вдруг вспомнила, что в купе, кажется, не курят. Я вздохнула — теперь придется одеваться и идти в тамбур. Димины часы на столике показывали половину второго ночи. Я натянула джинсы и маечку. Ничего — покурим налегке.

Уже выходя в коридор, я вспомнила, что Нубин так и не появился. Что-то долго они курят с председателем. Я открыла дверь в тамбур. Черт! Вот чего не ожидала, того не ожидала. Нубин лежал, скорчившись, на полу. Стены и пол тамбура забрызганы кровью. Дверца наружу пробита пулями — я насчитала восемь отверстий — пытались прострелить замок, чтобы ее открыть. Стекло на дверце отсутствовало, пол был усеян осколками.

Видно, кто-то хотел сбросить с поезда труп, сверху донизу дверца была измазана кровью. Я сделала шаг вперед, чтобы осмотреть тело. Под моей ногой что-то хрустнуло. Очки Нубина. Я перевернула его на спину.

Ясно, что он был застрелен человеком неумелым — на теле было несколько огнестрельных ранений, далеко друг от друга — стрелял не профессионал. Возникал очевидный вопрос — кто это сделал?

Кровь местами засохла, значит, убийство совершено почти сразу после того, как я его видела в последний раз. Председатель Киевского союза художников Григорий Львович Никуленко? Может быть, хотя маловероятно. Даже если на самом деле он не председатель вовсе, а бандюга, то и тогда не сходится: он же последний человек, кого видели с Нубиным. Зачем ему совершать преступление, заранее становясь главным подозреваемым? Не знаю, но мне кажется, что это сделал не Никуленко.

Я вышла из тамбура. Эх, Нубин Михаил Георгиевич, так и не выяснила я, на чьей ты стороне. Ну что ж, поезд приходит к месту назначения послезавтра, вернее, уже завтра утром, так что время у меня есть. Более того, у меня есть план.

Я зашла в туалет, смыла с кроссовок кровь и пошла будить проводника.

Милиция подняла на ноги оба вагона. Допросив каждого, они ушли дальше к голове поезда продолжать расследование.

Со мной разговаривали отдельно. У меня не было желания сдавать Никуленко. Он, наверное, прекрасно понимал, что благодаря мне мигом может стать подозреваемым номер один и будет взят под стражу.

Нужно поговорить с председателем, и я заставлю его помочь мне. Когда я постучала к нему в купе, было половина четвертого утра. Он не спал, как и следовало ожидать. Открыл мне почти сразу же. Я молча прошла и села к столику. Никуленко сел напротив меня, опустив голову. Прошла минута. Я кашлянула. Никуленко не шелохнулся. Я принялась барабанить ногтями по поверхности столика. Ноль внимания.

— Григорий Львович, — подала наконец я голос.

Он выпрямился и посмотрел на меня. Лицо его было бледным, глаза, и так тусклые, как я успела заметить в нашу первую и единственную встречу, сейчас казались совсем безжизненными. Будто нарисованными серым карандашом. От его сановности не осталось и следа. Теперь это был смертельно уставший пожилой человек.

— Я не убивал, — сказал он неуверенно и испуганно, как будто уже сидел перед следователем.