Александр Трапезников - Механический рай

— Поехали, — согласилась она, хотя собиралась сказать другое. — Только ненадолго, в три я должна быть дома.

Колычев жил неподалеку от студии. Минут через двадцать Карина уже стояла посреди захламленной комнаты, недоуменно озираясь, пока Алексей возился на кухне с кофейником. Вся квартира напоминала склад старинных вещей — реликтовая мебель, граммофон, доисторические зонтики, статуэтки, вазы, пожелтевшие фотографии на стенах. В одном углу стояла промятая тахта со скомканным одеялом, в другом — огромный дубовый стол, заваленный книгами и бумагами. Там же примостилась и пишущая машинка времен царя Гороха. На открытом окне колыхались белые занавески, щедро пропуская солнечный свет. Карина подошла к столу, наклонилась к вставленной в каретку странице. И от неожиданности вздрогнула. Там было напечатано: «В моей нелепой смерти прошу никого не винить. Алексей Колычев».

— Прочитали? — Он стоял за ее спиной с подносом. Неуязвимый, словно живущий не сейчас, а когда-то давным-давно.

— Зачем Вы играете с судьбой? — спросила Карина.

— На самом деле все очень разумно. Мало ли что может произойти в любую минуту? Это для меня как завещание, когда я выхожу из дома. Считаете, глупо?

— Я считаю, что у Вас нет никакой бабушки. Вы просто так и не повзрослевший мальчишка.

Колычев улыбнулся. Опустив поднос, он подошел к фотографии на стене. Мужчина со стертым от времени лицом, женщина, несколько девочек в дореволюционных платьях.

— Одна из них моя бабка, тут, правда, не разберешь — какая. Она говорила, но я не уверен в ее памяти. Старушка умерла пятнадцать лет назад. Какая Вам разница, общаться с живой или мертвой? Шучу, не уходите.

Карина направилась к двери, но чуть задержалась.

— А это — Бергер. — Колычев ткнул пальцем в мужчину на фотографии. — Вы, наверное, плохо читали мой сценарий. Он мой прадед. Видите ли, Бергер отравил всю семью, но младшей дочери в тот день не было дома. Гостила у тетушки. Это ее и спасло. Вот только не знаю: на ее счастье или нет? Род-то продолжился…

— А Вы об этом жалеете? — спросила Карина, подходя и вглядываясь в какие-то обреченные лица на фотографии.

— Иногда, — серьезно ответил Алексей. Затем неожиданно сильно притянул ее к себе, прошептав: — Не уходи, ты нужна мне…

«…Убивец бежал из особняка в сильно приподнятых чувствах, не разбирая дороги, а очухался только на мосту. И я с ним. То бишь, как бил он фигуркой мальчика с лютней и луком князя по башке непутевой, так и припустил с ней, окровавленной. Потом лишь сообразил, что с орудием убийства стоит, облокотись на перила, да в полынью смотрит. „Бедный Курт, лежать тебе на дне реки до лучших времен!“ — сообразил я. А чем эти-то времена плохи? Самое раздолье: всюду помрачение умов, всюду злость, подлость, предательство, всюду кровь проступает, того и гляди — потоками хлынет. Смешно человек сделан — цирк горит, а он над клоунами хохочет; его топят, а ему щекотно; у него душу крадут, а он торгуется… Ну, бросил тот дурак меня в прорубь, как старца царского, а я в лед вмерз, так до весны и пролежал, пока меня ребятишки, что на санках катались, не нашли.

В смуте, которая шла, сменилось несколько хозяев: мальчишка кухаркин, чуть не оторвавший лук с лютней; его отец-хам, толкнувший меня заезжему купцу за мешок овса; трактирщик, в чьем заведении тот пьяный купчик меня и оставил, поскольку спускать уже было больше нечего. Обчистили через две недели, на радость революции, и самого трактирщика — толпа продовольственные склады громила, и ему досталось, под шумок. Какой-то контуженный дезертир, вцепившись в меня скрюченными пальцами, уволок в свою конуру под чердаком. Все его имущество состояло из солдатской шинели, винтаря с примкнутым штыком и портретика голой распутной девки. Зачем я ему понадобился — один черт знает! Он ставил нас рядышком и скалил желтые зубы.

— Ну шо, раздуем мировой пожар? — бормотал дезертир, целясь из ружья то в фотографию, то в меня. — Бах-бух, кончены! Ужо дождетесь… — и грозил при том пальцем.

Уходил солдат со двора рано, а возвращался за полночь. В окне мелькали бродячие звериные стаи с красными бантами, сухо потрескивали выстрелы, девка рядом закатывалась от восторга.

— Дура сифиличная, тебе-то что до всего этого?

— Как же! Гуляем… Сыграй что-нибудь на своем струменте, парнишка…

Оказывается, была она когда-то женой этого солдатика: его — на фронт, а ее ростовщик богатый утешил, пока не надоела. А там и по рукам пошла, поскольку изначально с гнильцой была девка, есть такие, что с детства на передок слабы, сами перед мальчишками стелются, просят огонек в паху потушить. Эх, солдатик, кого ты в невесты брал, не видел, что ли? Очутилась она в дешевом борделе, горе не беда, Ивана своего не помнит, а он только к ней и тянулся все четыре года, пока грязь в окопах месил. Надоело, все побежали — и он тоже. Ни царя, ни Бога — все можно, все позволено! Удерживающего в России нет, а это и страшно, и… сладостно. К жене, к жене — новую жизнь строить! Задержался в Москве, товарищи уломали его заглянуть к девкам. Ну, пришли. Перед ними альбомчик с фотками выставили. Глянул солдат на одну распутную — и обмер.