Хелле Стангеруп - Эпитафия Красной Шапочке

— Ну что ж, прекрасно, но тогда, как вы сами думаете, кто совершил убийство? Как вы считаете, у кого мог быть мотив?

— Не знаю. Я уже говорил, что ее не любили, однако не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из знакомых мне людей мог сделать это. Нет, не могу поверить.

— Ну спасибо, пожалуй, я услышал достаточно. Капитан с заметным облегчением встал, попрощался и вышел.

Оставшись один, Йеппсен выключил магнитофон, работавший в течение всех четырех допросов, и пробурчал:

— Ложь номер четыре. Нечего сказать, хорошенькая компания.

Капитан Нильсен в одиночестве брел по улицам. Час пик уже кончился и сменялся постепенно нарастающим шумом небольших кафе и баров, который обычно повисал над Копенгагеном в это время. Он шел сейчас домой; вид этих маленьких кривых улочек в неясном вечернем свете нравился ему, мало-помалу он успокаивался. Капитан часто ходил этим путем, и обычно это никак не отражалось на его настроении. Но раза три-четыре в год центр столицы действовал на него как-то странно: напряженно, как турист, он начинал вглядываться во все улицы и здания, обращал внимание на любые мелочи, вслушивался в эту внутреннюю музыку большого города. Внезапно Нильсен почувствовал, что ему расхотелось идти домой, и направился по Гаммель-Странд к каналу, где лениво покачивались на волнах опустевшие под вечер экскурсионные кораблики. Свернув направо, он вышел к мосту Стромброен, откуда надеялся увидеть то место, которое как-то раз прошлой зимой так понравилось ему.

Идти было недалеко. Нильсен миновал серую громаду Кристиансборгского дворца [1] и уже через минуту оказался на мосту. К его великому разочарованию, кораблей не было — перед ним, насколько хватало глаз, расстилалась лишь темная водная гладь.

Зимой здесь было великое множество вмерзших в лед рыбачьих лодок. Он долго любовался тогда симфонией пастельных тонов серовато-белого льда, разноцветных суденышек и старых темных зданий пакгаузов, как будто растворяющихся в прозрачном зимнем воздухе. Сейчас солнце уже село, и надвигающиеся сумерки скрадывали последние краски. Все теперь здесь изменилось, казалось совсем иным. К тому же в тот раз капитан был здесь не один.

Он закрыл глаза и положил руку на каменные перила моста. Сегодня весь день светило яркое солнце, стояла жара, однако камень, как и тогда, был холодным. Он погладил шероховатую поверхность и внезапно ощутил ее присутствие. Она стояла рядом и равнодушно поглядывала на канал; окружающая красота, казалось, нисколько не трогала ее, она просто стояла и ждала, пока он насмотрится вдоволь. Неожиданно она обернулась к нему и улыбнулась. Он решил, что сейчас она рассмеется, и он услышит ее всегда такой неожиданный, удивительный, прекрасный смех, однако она лишь улыбнулась и покачала головой.

Потом они гуляли в манеже и хотели было сходить в театральный музей, но оказалось, что времени уже почти не осталось — им пора было расставаться.

Капитан Нильсен убрал руку с перил. Грубый камень разбудил в нем воспоминания не только об этом вечере, но и обо всем том, что последовало за ним. В манеж он не пошел; вместо этого снова вернулся на Гаммель-Странд. Откуда-то сверху из раскрытого окна до него долетел смех девушки. Нильсен на минуту остановился, взглянул наверх и снова пошел дальше. Смех был хрипловатый и низкий, совсем не похожий на смех Гуниллы. И хотя самой девушки не было видно, он понял, что и глаза у нее не такие, как у Гуниллы, — ласковые, нежные, влекущие.

Нильсен знал, что никогда не мог относиться к Гунилле с такой ненавистью, как остальные. Образ другой, прежней Гуниллы никогда не стирался в его памяти. Правда, не мог он забыть и того, что было потом, того, что она сделала. Но первое воспоминание было все же слишком сильным, чтобы его смогли заглушить все те чувства, которые возникали у него позже, когда он думал о Гунилле. Капитану казалось, что существовало две Гуниллы. Он знал, что никогда не сумеет до конца разобраться в этом, однако все было именно так. Первую из них он уже не любил — она была для него просто воспоминанием, красивым воспоминанием. Вторую он не мог ненавидеть — она вызывала в нем смешанные чувства страха и отвращения. Но теперь обеих уже не было в живых. Первая умерла зябким весенним днем, вторая — ранним августовским утром.

Капитан поежился; стоял теплый летний вечер, но он почувствовал, что замерз. Это не было вызвано страхом — он мог ничего теперь не бояться. Впервые за столько дней — ничего. Он сознавал, что долго это не продлится, через некоторое время, быть может даже завтра утром, страх снова вернется. Страх и неизвестность.