Татьяна Устинова - Колодец забытых желаний

Ника налегла на покрывало, на пол беззвучно посыпались подушки, украшавшие королевское ложе, покрывало съехало и накрыло ее почти с головой.

— Да что ты делаешь-то! — рассердился Олег Петрович.

Не отвечая, она проворно поползла под покрывалом к кровати и поднялась спиной к нему. Жесткая ткань горбилась и ломалась на ней острыми складками. Волоча складки, она переступила через него, дошла до двери в ванную, скрылась за ней и в проем вышвырнула покрывало. После чего дверь захлопнулась и слышно было, как мощно загудела в кране вода.

Олег еще полежал, потом поднялся, сгреб покрывало в огромный ком и зашвырнул его на ложе. И прислушался. Вода все гудела.

— Ника! — крикнул он во все горло. — Ника, вылезай!

Она не отвечала, и, нацепив джинсы, он ушел из спальни в столовую. Столовая — это налево или направо?

Бутыль с водкой уже отпотела и была вся в мелких капельках воды, изморосью покрыта. Он открутил пробку и налил себе примерно две трети стакана. Отсюда не было слышно, что происходит в ванной, но он уже все и так понял.

Она вознамерилась его бросить, вот что.

Она использовала его и решила бросить.

Одним движением он махнул водку, вернул стакан на стол и захрустел огурцом. Маятник громадных часов качался, взблескивал на свету. Белые шторы подрагивали на высоченных окнах.

Бросить?! Бросить его?!.

Он услышал ее, когда она подошла совсем близко. Услышал и обернулся.

Конечно, она уже оделась!.. Даже пальтишко нацепила, чтобы у него уж точно ни в чем не оставалось никаких сомнений. А у него и не оставалось.

— До свидания, — лживым голосом сказала Ника. — Я поеду.

Олег Петрович задумчиво посмотрел на нее, потом налил себе еще водки, уже почти стакан, и спросил:

— Опять будем препираться из-за Гены или ты сразу на метро?

— На метро. — Она достала из кармана перчатки и натянула, как забаррикадировалась.

— Воля твоя, — сказал Олег Петрович.

Она еще постояла, словно не в силах уйти, а он ничем ей не помогал — не выгонял и не уговаривал остаться, просто стоял и молчал, и глаза у него были бешеные.

Пауза затягивалась.

Ника взяла со стола стакан, отхлебнула водки, как воды, утерлась перчаткой и пошла прочь из столовой. Олег слышал, как она возится с сапогами, а потом бабахнула входная дверь.

Он скривился, помотал головой и допил водку.

Он вошел в собор, где торжественно и празднично пылали высокие белые свечи и у каждой колонны стояли вазы с белыми и алыми розами, перевитыми золотистыми лентами. И пахло как-то особенно и тоже празднично, то ли еловыми лапами, то ли воском, то ли розами — тонко-тонко.

Он вошел и остановился, не в силах сделать ни шагу, потому что орган играл, и это было уж совсем нереально, как в сбывшейся сказке.

Он стоял в наполненном органными переливами соборе, которые лились на него со всех сторон, как будто исходили из стен, будто древний камень дышал этими звуками, — и понятия не имел, что ему делать дальше. Он моментально обо всем забыл.

Он никогда не думал, что все сбудется — да еще так точно, до самой последней мысли, до самой последней запятой, и теперь не понимал, что с этим делать. Он не умел это пережить.

У какого-то модного писателя он прочитал однажды, что, когда сбывается мечта, человек ничего не чувствует. Он тупо стоит и тупо думает — вот мечта сбылась. Ну, вот же она сбылась, а ты стоишь и ничего не чувствуешь, скотина! Давай чувствуй, ну что ты, ей-богу!..

Федор Башилов чувствовал всего так много, что это не помещалось ни в голове, ни в сердце. Он даже дышать стал открытым ртом, как после марафона.

И орган играл, словно по заказу.

Впрочем, с некоторых пор Федор Башилов стал думать: может, и впрямь по заказу?.. Ему так хотелось, чтобы орган играл, и он так живо себе это представлял, ну, вот же он и играет — все правильно, все так и должно быть.

Вернее, только так и может быть.

В цветном стекле отражались язычки свечей, и казалось, что стекло плавится и пылает, и в невообразимой вышине летел Иисус, раскинув руки, как будто обнимая все пространство собора, и Федор Башилов, закинув голову, вдруг удивился тому, что у Него такое молодое и доброе лицо, и еще немного насмешливое.

Он рассматривал Иисуса и заговорщицки Ему улыбался, и даже стал что-то шептать, чтобы Тот услышал, и какой-то старик, ставивший свечку в приделе Богоматери, покосился и покачал головой.

Федору было наплевать на него. Он стоял так довольно долго, и шея затекла, и в глазах поплыли черные точки — то ли от глупых слез, то ли от того, что он так долго стоял, закинув голову, и тогда, осторожно держась за спинки высоких скамеек, он стал пробираться поближе к проходу. Там никого не было, и он сел, крепко взявшись за спинку впередистоящей скамьи — просто чтобы чувствовать руками что-нибудь твердое, понятное и земное.