Леонид Юзефович: Казароза

— В принципе да, — опрометчиво согласился Вагин.

— Кто тебя этому научил?

— Чему?

— Тому, о чем ты сейчас сказал.

— Это вы сказали, — напомнил Вагин.

— Я сказал то, о чем ты думал, но сказать побоялся. Свечников сделал паузу и с настораживающей задушевностью спросил:

— Даневича с истфака знаешь? Всегда в темных очках ходит.

— Знаю. Мы с ним два года проучились.

— Он твой друг?

— Нет, просто знакомый. А что?

— Это он подговорил тебя не указывать наш клуб в афише? Только честно.

— Да я его с весны не видел! — возмутился Вагин. Это была чистая правда, последний раз он встретил Даневича в университетском клубе, на лекции московского пананархиста Гордина, создателя универсального языка АО. Пришли с Надей послушать лекцию «Женщина, которая придет завтра», из цикла эзотерических чтений, но ее отменили ради Гордина.

В его птичьем языке было всего одиннадцать звуков, пять гласных и шесть согласных, чуть больше, чем у канарейки. На письме они изображались цифрами в комбинации с нотными знаками и геометрическими фигурами. Для пущей универсальности не допускалось использование ни одного из существующих в мире алфавитов, потому что все они связаны с какой-нибудь нацией или группой наций. Такие связи безнадежно их компрометировали.

Патлатый, жирный, в блузе из фиолетового бархата, Гордин чертил мелом на доске нотные линейки для слов и громогласно объяснял правила грамматики. Вадим тогда записал на папиросной коробке спряжение глагола «делать»: аа — инфинитив, биааб — я делаю, цеааб — ты делаешь, циауб — ты будешь делать. Основным преимуществом своего языка по сравнению с другими искусственными языками Гордин считал простоту фонетического строя и обилие междометий, призванных выразить тончайшие оттенки всех человеческих чувств. При этом он самокритично признавал, что на сегодняшний день его творение вряд ли применимо на практике. Язык АО предназначался для будущего пананархистского общества свободных, не знающих ни страха, ни запретов, нагих и прекрасных в своей гордой наготе людей. Это племя явится на свет не раньше, чем всем женщинам на девятом месяце беременности в обязательном порядке будут делать кесарево сечение. Ужас, овладевающий младенцем, когда непонятная сила через узкое отверстие с болью выталкивает его в неизвестность из теплой материнской утробы, навсегда калечит психику. При кесаревом сечении ничего подобного нет, поэтому естественные роды должны безвозвратно уйти в прошлое.

Страх смерти есть всего лишь воспоминание о страхе рождения, об ужасе перехода в иной мир. Не знавший одного, не будет знать и другого, недаром шекспировский Макдуф, который из чрева матери был вырезан ножом, вырос храбрецом, каких мало. Когда все младенцы будут появляться на свет в результате аналогичной операции, наступит эпоха языка АО. Он станет незаменим для нового человечества, в чьей жизни главенствующую роль будут играть не мысли, а чувства. «Оно и видно», — откомментировал это заявление Даневич и ушел, хлопнув дверью. С тех пор Вагин его не встречал.

— Отнесешь в типографию, пусть вставят, — велел Свечников, отдавая ему исправленную во время разговора афишу.

В пробел между Мусульманским клубом и Домом Трудолюбия впилась красная карандашная стрелка. Она указывала, что именно сюда следует поместить сделанную на полях надпись:

Губернскийэсперанто-клуб «ЭСПЕРО». Праздничный концерт с участием известной петроградской певицы Зинаиды Казарозы (романсы на русском и эсперанто). Начало в 8. 30 вечера. Кунгурская ул., дом 16 (в помещении Стефановского училища). Вход бесплатный.

— Не получится. Первого июля Казароза выступает в гортеатре, — сказал Вагин.

Отвечено было:

— Читать умеешь? У них начало в семь, а у нас в половине девятого.

Все это время Осипов что-то строчил, склонившись над столом, но теперь обернул к ним свое изжелта-бледное лицо раскаявшегося абрека.

— Казароза будет петь в вашем клубе?

— Надо же! Перед войной она была очень популярна. В Петербурге по ней все с ума сходили.

— Ты ее слышал?

— Было дело.

— На какой пластинке?

— Что значит — на какой?

— То и значит. У нее несколько пластинок.

— У меня только одна.

— И что она там поет?

Осипов задумался, затем напел две строчки: