Наталья Андреева - Стикс

…В начале третьего он на цыпочках идет в спальню, откидывает одеяло, ложится, стараясь не скрипеть пружинами дивана. Но Зоя не спит.

– Вот и все. Вот ты от меня и уходишь, – тихо говорит вдруг она.

– С чего ты взяла? Куда ухожу?

– Не знаю. – Она пытается разглядеть в темноте его лицо. – Я многое не понимаю, но… Я тебя чувствую. И понимаю: ты уходишь. Я не жалуюсь, нет. Хоть немного, но выпало и мне в жизни счастья. Хоть месяц. Я чувствую: с тобой что-то случилось. Что-то страшное. Я бы тебя простила. Мне все равно, плохой ты или хороший, говорила уже. Я бы простила… Ты себя не простишь.

– Может быть, ты и права, – так же тихо говорит он.

– Не уходи, прошу, – она, кажется, плачет. – Не уходи. Может быть, все можно исправить?

– Я здесь. А насчет исправить… Да, я должен это исправить. Завтра. А сейчас – спи.

Он целует сначала карий глаз, потом голубой. Завтра надо ехать в Горетовку. Быть может, она права: он уходит. И на этот раз навсегда. Надо бы сейчас любить ее как-нибудь иначе, но как? Последнее, что он слышит, уже засыпая:

– Мне все равно, кем ты был и кто сейчас. Есть только то, что началось у нас в июне и уже никогда не кончится. Никогда.

…Это приходит к нему во сне. Память возвращается. И тогда из его груди вырывается долгий протяжный стон.

Утром он не бежит, как обычно, в парк и не идет на работу. С этим кончено. Надо на стоянку, к машине. Сесть в нее и… в Горетовку? Да, сначала туда.

Идет мимо школы, мимо дома, в котором живет Леся. Взглядом отыскивает ее окна, невольно вздыхает. Нехорошо получилось. И с розами тоже. Некрасиво.

Возле первого подъезда стоят двое. Сначала он видит мужчину, который обнимает женщину, нагибается к ее губам и закрывает широкой спиной. И тут вдруг слышит знакомый смех, словно ручеек журчит. И он невольно вздрагивает:

– Леся?!

Делает несколько шагов по направлению к этим двум. Отстранившись от своего спутника, Леся с удивлением смотрит на него:

– Ты откуда, Иван?

– Почему ты уволилась? И куда пропала?

– А ты мне кто? – усмехается она, глаза цвета морской волны играют. – Захотела и уволилась. Может, я замуж собралась?

– Замуж?!!

Невольно он сжимает кулаки. Что происходит? Что с ним такое?! Пузырь, который в последнее время как будто сдулся и затаился, набухает мгновенно. Поднимается к самому горлу так, что он захлебывается. И тут оболочка лопается. Сладкое бешенство, вот оно. Как же это сладко – дать наконец волю чувствам! Выпустить зло, которое живет внутри. Он бросается на мужика, хватает его за грудки:

– Ты у нее ночевал? Отвечай!

Леся напугана. Пытается его успокоить:

– Ваня, я пошутила.

– Ты шлюха! – Он вдруг понимает, что мужчина здесь ни при чем. Это все она, Леся. Все они такие! Все одинаковы! Женщины… Он тут же отпускает мужика и орет на нее: – Ты проститутка! Знаешь, что с такими делают?!

Он знает. Но тут ее спутник приходит в себя. И говорит ему:

– А ну вали отсюда. Да, я у нее ночевал. Тебе-то что за дело? Вали.

– Что?!

И время для него исчезает. Очнувшись, он видит, что спутник Леси лежит на земле, его лицо разбито в кровь. Леся рыдает и кричит:

– Ты просто зверь! Мукаев – ты зверь! Тебя самого надо посадить за решетку!

Ему хочется ее убить. Потому что он все вдруг вспоминает. И про аборт тоже. Он вспоминает ее лицо. Именно ее. И понимает, что сейчас снова исчезнет. Три минуты, пять минут, десять… Надо знать наверняка, что она умерла. Надо проверять это снова и снова…

Ему чего-то не хватает. Оглядывается беспомощно, сжимает и разжимает левую руку. Леся стоит на коленях в пыли, держась за пылающую щеку. Глаза злые, рот перекошен. Кричит:

– Я тебя ненавижу, Мукаев! Наконец-то ненавижу!

Вот пусть и запомнит его таким. Слишком уж долго он терпел. Кончено с этим, он несется на стоянку, к своей машине. На ходу воссоздает вокруг пузыря воздухонепроницаемую оболочку. Легче всего заталкивать его внутрь на бегу. Еще не все. Дело не сделано. Держись, Иван! Леся – это так. Пустяки. Главное – Дело.

Сел в машину и понял, что вернулся. В свой мир. Офис на Волоколамском шоссе, белые безликие двери. Где нет друзей – конкуренты, нет любимой женщины – потребительницы, нет родственников – нахлебники. И все ждут, караулят, пасут, всем от него что-то надо. Вынул из кармана пистолет и положил обратно в бардачок.

– Счастливого пути! – широко улыбается охранник.

Да чтоб вам всем провалиться! Он едет в сторону Горетовки. Капсулы, одна за другой, раскрываются, и в его память беспрерывно проникает горькое лекарство. «Мерседес» с бешеной скоростью несется по шоссе. Он ведь всегда так гнал, когда ехал в Горетовку. Ладошкин так и сказал: рано или поздно ты разобьешься, Иван.