Душан Митана - Конец игры

— Ты за меня не волнуйся. Я работу где хочешь найду. С моими знаниями и опытом…

— Ну, конечно, из-за тебя все передерутся. У тебя ведь четыре класса городской, [27] Городская — начальная четырехлетняя школа. а двадцать лет назад ты умела печатать и стенографировать…

— Что?! Умела? Умею, слышишь, ни машинопись, ни стенографию я не забыла. А иначе, как бы я работала секретарем директора? И печатать умею и стенографию знаю, заруби себе на носу. Конечно, если бы это зависело только от тебя, я б давно забыла, как меня зовут. Я постоянно тренировалась, слышишь, набивала руку, чтобы не потерять сноровки. Все эти годы, да еще и тогда, когда работала уборщицей в ГНК, [28] ГНК — Горнолесковецкий национальный комитет. украдкой, в пустой канцелярии, упражнялась в машинописи. Ты же не знаешь, как мне жилось, когда ты, герой, валялся по тюрьмам… Еще и правописание пришлось изучать, оно ведь сильно за эти годы изменилось. А почему я все это делала? Потому как верила, что все же когда-нибудь дождусь справедливости, верила, что когда-нибудь правда выйдет наружу, а ведь могла бы с тобой и развестись, слышишь… — Мать осекается. Неуверенно смотрит на отца, словно проверяет, не переборщила ли.

Отец говорит холодно:

— Отчего ж ты этого не сделала? Я сам тебе предлагал.

Мать всматривается в отца, в глазах дрожат слезы. Маленькими кулачками она начинает тузить его в грудь.

— Ух ты, арестант несчастный.

Отец хватает ее за запястья и слегка притягивает к себе. Улыбается, мать кладет голову ему на плечо.

— В чем, собственно, дело? — удивленно спрашивает Петер.

Отец что-то бубнит в ответ, а мать объясняет:

— Зовут его в Братиславу, а он не хочет.

— Я еще не сказал последнего слова, — отзывается отец и успокаивающе гладит мать по голове. — Сказал, что должен как следует все обдумать.

Мать резко отстраняется от него.

— Ты до самой пенсии будешь думать. Предложили тебе, а станешь мешкать с ответом, другой зацапает это место, более ушлый. Думаешь, только тебя ждут?

— Конечно, не ждут. Сама же говоришь, хватает и более ушлых, — смеется отец.

Мать снова трясет от злости:

— Знаешь, кто ты? Обыкновенный мозгляк. Я скажу, почему ты не хочешь ехать туда. Потому что боишься — не сдюжишь! Как всегда. И оттуда ты ушел, потому что боялся. Настоящий мужчина не перейдет по собственной воле из полномочного представительства [29] Государственное учреждение в Словакии, существовало до 1960 г., по функции соответствовало республиканскому министерству в СССР. сюда, в Горный Лесковец. И теперь трусишь. Тебя уже на лом пора, вот что!

Но даже эта подначка не выводит отца из себя.

— Может, ты и права. Может, там я бы только осрамился. Да и тебя осрамил.

Однако его спокойствие лишь разжигает материнское раздражение.

— Что толку с тобой говорить! — Она обращается к Петеру: — Ты только послушай его! Он нормальный? Теперь, когда старые товарищи по Восстанию [30] Имеется в виду Словацкое национальное восстание 1944 г. зовут его работать в министерство, он предпочитает остаться школьным учителем. Скажи, он нормальный?

Петер Славик удивленно смотрит на мать, потом начинает смеяться:

— Куда? В министерство?

Матери, однако, не по нутру его отношение к данной проблеме — она мрачно смотрит на него и говорит:

— Похоже, ты такой же остолоп, как и твой отец. Чего ты гогочешь? Почему бы ему туда не пойти?

— В какое министерство?

— Просвещения, — уточняет мать и добавляет: — У него же есть некоторый опыт, правда ведь? Он же работал в представительстве по делам народного образования.

— Когда это было? — перебивает ее отец. — Двадцать лет тому. Девочка моя, приходится с этим смириться. Мы на двадцать лет постарели, ничего не попишешь. Время не стояло на месте. Нынче все по-другому, нужно решать совсем иные задачи. И решать их — молодым.

— Смириться. Это твоя натура. Ты только со всем смиряешься, тогда как другие…

Отец пожимает плечами.

— Оставим этот разговор, ладно? Посоветуемся еще, время терпит. Пошли, Петер, покурим.

— А кем бы ты там работал?

— Ну был бы, наверное, референтом в каком-нибудь отделе. Так же, как в представительстве.

Мать вся кипит от возмущения:

— Тьфу, эти его дурацкие речи я уже слышать не могу. — Она выходит из кухни.

Отец ухмыляется:

— Подай ей госпожу министершу, и все тут! Что ж, мало хорошего она со мной видела, бедняга.

Самое время спросить его об этом, решил Петер. Сейчас, именно сейчас он должен сказать мне правду, должен объяснить эту странную запутанную историю, о которой никогда не хотел говорить со мной. В третий раз ему уже не отвертеться.