Джеймс Ранси - Сидни Чемберс и кошмары ночи

— Вы имели с ней физический контакт?

— Это очень личная тема.

— Пожалуйста, отвечайте.

— Не понимаю, почему я должен это делать.

— Напоминаю вам, что вы заключенный.

— По какому обвинению?

— Мы пока не решили. Их может быть несколько. Каков ваш ответ?

— Отрицательный.

— А хотели бы?

— Не знаю. Я об этом не думал.

— Вы ее любите?

— Тоже не знаю. Не понимаю, с какой стати должен отвечать на подобные вопросы. Дело касается моей личной жизни. Я не имею ни малейшего отношения к тому, в чем вы можете меня обвинить.

— В нашей стране нет ничего личного. — Фешнер закурил, окутав дымом лицо. Сидни вспомнил, что немец сказал, будто не курит. — Скрытность — враг свободы. Вы так не считаете? Человеку с чистой совестью нечего таить.

— Но это не означает, что его совесть принадлежит государству.

— Государству до всего есть дело. Так мы строим социализм. Все принадлежит всем. Свобода и равенство для всех.

— Пока я ничего из этого не видел.

— Мы в процессе строительства. Требуется время.

— И когда надеетесь обрести мечту?

— Как только люди начнут говорить правду.

Допрос длился час. Сидни понятия не имел, хорошо ли справился или плохо. Колебался, прежде чем ответить на вопрос: «Директор вашего колледжа шпион?» И не знал, выдал себя или нет. Чувствовал себя как в романе Кафки, хотя никакого Кафки не читал.

В камере ему дали небольшую миску солянки — традиционного мясного блюда русских рабочих. Затем без предупреждения дверь камеры открылась, и перед ним на пол поставили его чемодан и портфель.

— Переодевайтесь, — приказал надзиратель.

— В чем дело?

— Вы свободны.

Сидни не мог поверить в удачу.

— Почему?

— Хотите остаться? Не задавайте вопросов — переодевайтесь и уходите.

Надзиратель провел его по коридорам со «светофорами» — на сей раз везде горел зеленый. Он оказался в вестибюле, через который вошел теперь уже не мог припомнить сколько дней назад. У выхода его поджидал Фешнер:

— Вот ваши документы. Прошу прощения, что причинили вам неудобства.

— Я свободен?

— В этом никогда не было сомнений.

— Тогда что я делал все это время здесь?

— О, каноник Чемберс, вы задаете много вопросов, а вам бы сейчас лучше помолчать. У вас влиятельный друг. Вам бы пораньше нам о нем сообщить.

— Я сообщил.

— Очень трудно было вам поверить.

— Я говорил правду.

— Теперь я понимаю. Но и в правду иногда поверить трудно. Согласны? Особенно из уст священников. Они большие мастера придумывать собственные версии правды, которые не имеют отношения к действительности. Намерения у них добрые, но почему я должен верить их словам? Может, вы мне объясните?

— Это одна из ваших знаменитых шуток?

— Нет.

— Тогда давайте поговорим в Англии.

— Сомневаюсь, чтобы англичанин сумел преподать мне урок морали. А жаль. Я получил удовольствие от наших бесед. Надеюсь, вы тоже.

Сидни понимал, что надо быть осторожным, твердил себе, что его могут заманивать в ловушку. Убеждал держаться изо всех сил, как бы его ни провоцировали на грубость.

— Я нашел их будоражащими.

— В таком случае, надеюсь, вы запомните наши беседы.

— Уверяю вас, герр Фешнер, их будет очень трудно забыть.

Они пожали друг другу руки, и Сидни проводили до выхода из «Рунде Экке». На улице его ждала Хильдегарда, стоя рядом со светло-голубым «Трабантом». Когда он поздоровался с ней, она строго на него посмотрела.

— Не прикасайся ко мне. За нами наблюдают. Садись в машину.

Сидни повиновался.

— Не смотри в мою сторону, — продолжила Хильдегарда. — Сосредоточься на дороге. — Она повернула ключ в замке зажигания, а ладонь положила ему на колено. — Гляди перед собой.

Сидни все делал так, как она говорила.

— Это ты устроила мое освобождение?

Хильдегарда улыбнулась, поправила зеркальце и тронулась с места.

— Не исключено, что за нами станут следить.

— А я решил, будто они сыты нами по горло.

— Обычная практика.

Они оказались на окраине Лейпцига. Улицы были безлюдными, трамваи ехали почти пустыми. Никакого бы солнца не хватило, чтобы построенные в брутальном стиле здания показались хоть немного теплее. Женщина, видимо жена фермера, продавала арбузы, лежавшие на прицепленной к мотоциклу грубой деревянной тележке. На перекрестке остановились, выбирая направление, уже одетые для сцены музыканты струнного оркестра. Виолончелистка, раздосадованная, что они потерялись и ей приходится тащить по жаре тяжелый инструмент, кричала на других. Резко затормозив и пропустив переходивших через улицу пионеров, Хильдегарда напомнила Сидни, что везет его на машине в первый раз.