Уинстон Грэм - С этим я справлюсь

Нет, ничего не изменилось. Я отодвинулась.

Теперь Терри улыбался.

– Не приходи сюда больше, если не хочешь; но и не обходи стороной только потому, что Марк не разрешает. Пойми, нет ничего правильного или неправильного, плохого или хорошего; есть только жизнь. Ты живая. Именно это мне в тебе и нравится.

Вернувшись к Роумэну, я старалась играть с ним честно. Ведь я зависела от доброго отношения Марка. Пришлось насиловать себя. Ведь Роумэн непременно даст знать Марку, если я не пойду ему навстречу. Я словно снова стала школьницей, которая, получив замечание за плохое поведение, не может позволить себе ещё раз проштрафиться, пока все не забудется.

Поэтому у нас с Роумэном выдался настоящий медовый месяц, и две недели я стремилась ему угодить, а он не пытался узнать слишком много. Я зашла так далеко, что рассказала ему, как однажды стянула деньги и мучилась, что не могла их вернуть, но это, по всей видимости, его мало волновало и не очень впечатляло.

Но постепенно я разговорилась, хотя он и не слишком нажимал. Многие вещи стали вдруг всплывать не только в моих рассказах, но и в моей памяти. Я вспоминала всякие мелочи, обрывки событий, казалось, совершенно между собой не связанные. Вспомнила, как смотрела в окно кухни в Сангерфорде на дождь, на водосточную трубу, которая прохудилась, и струя воды из неё била в подоконник. Во рту появился вкус пряника, значит я его тогда жевала. А в ушах стоял тяжелый гул товарных поездов – наши окна выходили на пути, которыми пользовались не чаще двух раз в день. В кухне какой-то мужчина беседовал с мамой, а та была с ним крайне холодна. Он убеждал её что-то сделать, подписать бумагу, а она не хотела и только повторяла: «Расстаться с ней? Ни за что на свете!» Я совершенно отчетливо слышала её голос, но не могла вспомнить, о чем её просили.

А в другой раз кто-то там дрался; я помню тяжелые удары кулаков и громкое сопение мужчин. А ещё мне ясно вспоминалась женщина лет сорока. Она, вероятно, была нянькой, судя по одежде, но я её боялась. Светлые волосы её давно выцвели, верхняя губа высохла, и вся она пропиталась запахом несвежего крахмала.

Однажды, когда разговор у нас увял, доктор Роумэн вдруг спросил:

– Давайте выясним, кто из ваших родителей жив. Один или оба?

– Что вы имеете в виду? Вы прекрасно знаете, что оба умерли.

– Прошу прощения.

– Вы уже думаете о следующем пациенте, а не обо мне.

– Нет, – возразил он, – именно о вас.

– Значит, вы не верите моим рассказам? Совсем не верите?

– Верю, и очень многому… – Он помолчал.

– Договаривайте!

– Нет, это вы договаривайте, миссис Ротлэнд.

– Я миллион раз вам говорила! Отец умер, когда мне было шесть лет. Я помню, как он часто носил меня на руках. С тех пор никто меня не носил. О Боже! Как бы я хотела снова вернуться в те годы подальше от этой пустой болтовни. Тогда, может быть, меня носили бы на руках, а не заставляли задыхаться на этой кушетке, словно рыба на берегу!

– Вам бы хотелось этого?

– Может и хотелось, будь мне шесть лет и знай я вас получше. Я не знаю про вас ничего, а вы все время лезете в мою жизнь. Сидите тут за спиной словно папаша, от которого никакого толку. Какой от вас толк для меня или для кого-то другого?

– Почему от вашего отца не было никакого толку?

– Я этого не говорила! Я сказала, что от вас нет толку. Вы ни разу не дали мне ни единого совета. Никогда не предложили, что стоит попробовать.

– Как следовало бы отцу?

– Ну…да.

– Ваш этого не делал?

– Кто вам сказал? Теперь вы начинаете приписывать мне свои слова! Когда он умер, у меня была книжка с картинками, и в ней был нарисован слон; я ничего не сказала, а просто положила голову на книгу и смотрела, как слезы стекают на слона. Книга, видно, была дешевой, потому что когда слезы размочили солнце, нарисованное позади слона, с него потекла краска, и стало похоже, будто я плачу кровью.

– Кто вам это рассказал, Маргарет?

– Люси Пай. Мамы не было, и мне рассказала Люси. Я играла с соседским котенком – там ещё была старая ванна в саду и сломанная ручная тележка – и Люси звала меня в дом, а я не хотела идти и рассердилась на нее, а она сначала не говорила, зачем меня позвала, потому я села и стала читать книжку.

Слезы текли по лицу, я схватила сумочку и вытащила носовой платок. Уже во второй раз я плакала при Роумэне – по-настоящему, я имею в виду, не для эффекта. Я чувствовала себя такой дурой из-за того, что плачу при воспоминании о давно позабытом, плачу от того, что вновь ощущаю внутри такую неизбывную печаль, как в тот день, и понимаю, что навсегда лишилась защиты, поддержки и любви.