Эрик Маккормак - Мистериум

Напоследок комиссар сказал:

— Джеймс, в тот вечер на банкете вы спросили, какое дело в моей практике самое необычное. Вот это.

Забавно. Я многое помнил про банкет, кроме этого вопроса — вопроса, изменившего мою жизнь.

Вечером того дня, когда мне звонил комиссар Блэр, военный курьер доставил обещанный документ; я сел за стол и прочитал его. Затем перечитал.

Однажды я слышал рассказ куратора Национального музея о том, как сложна задача восстановить образ древней цивилизации по глиняным черепкам или воссоздать давно исчезнувшего с лица Земли монстра по фрагменту кости или даже когтю. Мне кажется, в тот день, читая документ из Каррика, я это затруднение постиг.

Привожу здесь этот текст дословно, каким я его получил.

Меня зовут Роберт Айкен, я аптекарь из Каррика. Мой отец, Александр Айкен, был здесь аптекарем до меня.

Вчера, 20 марта, во вторник, примерно в три часа дня, я поднялся по крутой тропе на холодный и мокрый Утес. Молодой солдат, бывший со мною, постоянно держал меня на прицеле. Должно быть, тысячный раз в жизни я смотрел вниз на долины, наполнявшиеся туманом, — будто неторопливо вздымались легкие какого-то чудовища. Чтобы добраться до Каррика, туман перекатывается через холмы — гряду за грядой. Он стирает границы между землями, между твердью и небом, морем и берегом.

Пастухи не любят такие дни: овцы тают, словно фотографии вновь превращаются в негативы. И еще эти дни опасны для чужаков, попавших в здешние болота, — им грозит трясина и глубокие бочаги, что появляются откуда ни возьмись.

Но для меня прикосновение ветра к лицу на вершине Утеса было как матушкин поцелуй, пусть и холодный. Наконец-то час или два я мог побыть вдали от бед нашего Каррика. Я долго и с удовольствием глядел, как наваливается туман, — пока от Каррика не осталось ничего, кроме шпиля церкви, что высился, будто меч тонущего короля. Вблизи я еще различал деревья, редкие, как могильные камни, и выбеленные домики пастухов, и путаницу ручейных нитей в утеснике.

Обрывки цвета, кое-где дожившие до исхода зимы, тоже растворялись в тумане, как эликсиры, кои готовить обучил меня отец. Он показывал мне, как смешивать черный кривоцвет, красный бораго и желтую камнеломку в разноцветный водоворот. Потом разрешал мне добавить тимьян. И мы вместе смотрели, как зелье медленно сереет — сереет, как порой сереют дни на Утесе.

— Пора возвращаться, Айкен, — сказал мой конвоир.

Он следил за каждым моим движением, опасаясь, без сомнения, что я совершу какое-то последнее ужасное деяние. Он вздрогнул, когда я внезапно протянул руки, дабы обнять едва очерченный пейзаж. Страж мой тревожился напрасно: то было мое прощальное объятие. Я знал, что больше никогда не придется мне здесь стоять.

Сегодня, в четверг, я сижу у окна моей гостиной, над Аптекой города Каррика, где я работаю. Вечерний туман прокрадывается в городок. Однажды я рассказал Кёрку из Колонии (Кёрку, представьте себе!) легенду: в стародавние времена в таком тумане исчезали целые деревни, и уже не появлялись вновь, когда туман отступал.

Кёрк не рассмеялся.

А вот Анна, если б она сидела ныне рядом со мной, конечно, возразила бы мне по поводу невероятной густоты тумана; Анна любила спорить со мной о погоде. К примеру, я показывал ей, что, если верить виду из моего окна, домам на другой стороне Парка с трудом удается хранить плотность.

— Это значит, туман будет очень густой, — говорил я.

— Конечно же, ты ошибаешься, Роберт Айкен, — отвечала она и показывала на каминные трубы и двери, все еще различимые вдали. И обращала мое внимание на то, как ясно видны буквы на вывеске «Олень». И так далее.

Как ни печально, мы с Анной никогда уже не сыграем в эту игру — и ни в какую из наших игр. По одной простой неопровержимой причине. Дома в Каррике существуют по сей день, реальные и плотные, несмотря на туман. Но людей Каррика, и Анну в их числе, постиг процесс безвозвратного исчезновения.

Все они мертвы или умирают.

Теперь, глядя из своего окна в ожидании, что огромные часы темноты пробьют и в этот мартовский день, я уже знаю, что Каррик скоро превратится в город-призрак. В нем есть люди разных ремесел, как и в дни расцвета; однако теперь это не горожане, но чужаки.

Я, конечно, имею в виду врачей и медсестер, которые днем и ночью приходят из бараков и суетятся вокруг умирающих. Или делают мне анализ за анализом, пытаясь выяснить, отчего я все еще жив и даже на вид здоров. Я включаю в число этих людей и столичную полицию, что рыщет по городу на машинах, похожих на гигантских черных жаб. И подразделения солдат в хаки, что забивают досками двери и окна опустевших домов.