Владимир Соловьев: Похищение Данаи

— Был, — поправил ее я. — Меня никто не принуждал, сам раскололся.

— Уж лучше б молчал, — угрюмо сказала Галя.

Я понимал, конечно, в чем дело — вовсе не в той давней истории, а в том, что так и не женился, хоть она и залетела тогда, а потом и вовсе рванул за океан. Но как ей объяснить, что любил и люблю другую, да и ею увлекся благодаря странному сходству с моей главной феминой, которое за годы разлуки еще больше усилилось. Встреча с Данаей предопределила весь мой modus vivendi — от выбора любовниц до выбора профессии. Не буду пока вдаваться в подробности, но сразу же после того, как мне было запрещено ходить к моей красавице, я и решил податься в искусство, чтоб легализовать мою тайную страсть, и после школы поступил на искусствоведческий факультет Академии художеств, а по окончании — пошел в Эрмитаж, чтоб быть поближе, ежедневно видеть, а иногда, стоило сторожихе зазеваться, коснуться ее щеки, груди, паха — отпечатки моих пальцев, думаю, до сих пор по всему ее телу. Благодаря разительному этому сходству я и догадался о библейском происхождении Данаи — ведь лицом и телом Галя была типичной семиткой, пусть и полукровка. А вскоре мою интуитивную догадку подтвердил рембрандтист-гипотезер из Оксфорда, которому я поверил с ходу, зная о том неопровержимо по ассоциации с Галей. Но пусть остается Данаей, как была.

Галино сходство с ней бросалось в глаза, что я ей и выложил еще в поезде, на перегоне Москва — Белград, в самом начале двухдневного пути.

— Знаю, — не удивилась Галя. — Мне некоторые при знакомстве так и говорят: «Где-то я вас встречал. Может, на пляже. Сочи? Коктебель?» Двусмысленная ситуация, скажу тебе.

Еще бы! Чтоб любой встречный-поперечный вспоминал, глядя на нее, какой у нее лобок! Обнаженной она еще больше напоминала Данаю, чем в одеждах.

Уже в поезде у нас сразу же образовалась теплая такая компашка живописец Никита Егошин, входивший тогда в моду пиит Саша Длугий, я и Галя, которая зацепила одного меня, да и то исключительно по аналогии, хоть та и напрашивалась сама собой у любого мало-мальски культурного человека, но я, похоже, единственный был помешан на Данае.

Помимо официально приставленного к нашему стаду пастуха, который ухитрился-таки перехватить мой взгляд на смотринах лже-«Данаи», гэбуха дополнительно заслала в нашу группу стукачей-слухачей. Кто в нашей четверке? Мы гадали — всерьез про себя, а шутя вслух. Подозревали все всех, в том числе я самого себя, тем более меня дважды перед поездкой туда тягали. Кто был вне подозрений, так это Галя, с которой я все больше сходился: теперь уже не только из-за ее сходства с эрмитажной красавицей. Шутя ей как-то сказал:

— А вдруг у тебя под бюстгальтером погоны?

— Хочешь проверить?

Натурально, я тут же полез, но получил отлуп, не скажу, что неожиданный:

— Шутки только собственные понимаешь? Меня тем временем откровенно клеила какая-то дальневосточная комсомольская деятельница, соблазняя тем, что уже беременна, — нет опасности забеременеть вторично и необходимости предохраняться. Плюс с беременными самое милое дело по причине ряда физиологических особенностей, которые мне довелось изведать только год спустя, с Галей, а в Сараево, хоть она и держала меня пока что на расстоянии, был уже с ней повязан, изменять было как-то не с руки. Да и комсомолка, сказать по правде, оказалась не очень аппетитная — я даже не о чертах и формах, а скорее о стиле, который если и не человек, то женщина — уж точно.

— Если тебе так уж надо излить, то какая разница — куда? — догадываясь о раздирающих меня противоречиях, советовал мне Никита, который уже тогда отрицал индивидуальность в женщинах, а вскоре, перенеся свою нивелирующую концепцию на искусство, — и в художниках: мировую славу Моцарта, Ван Гога или Толстого он объяснял исключительно удачным стечением обстоятельств. «Чем Тургенев или Гончаров хуже Толстого? — вопрошал он нас. — Может, даже лучше. А повезло Льву. Слава — это лотерея. Вот Толстой в ней и выиграл. Как и Ван Гог, хотя по крайней мере два десятка его современников писали ничуть не хуже. Я уж не говорю о Сальери, который по музыкальной технике был на голову выше Моцарта». Как выяснилось, в самом Никите не было индивидуальности, если не считать таковой его отрицание индивидуальности в других — женщинах ли, художниках — без разницы.

Как раз Саша понимал мое воздержание, будучи уже тогда влюблен в свою будущую жену, которую незадолго до моего прибытия в Питер кокнули в собственной квартире, пока Саша стоял под душем, — лучшей иллюстрации к здешнему беспределу не представить. Наивняк, он полагал, что я так же сохну по Гале, как он по Лене.