Владимир Соловьев - Похищение Данаи

А не выдержал я, когда распоясавшийся от безнаказанности беби неизвестного пола подцепил стоявший у меня меж колен футляр, который я, понятно, вынул из своего чемодана-сундука перед тем, как сдать тот в багаж: как я и рассчитывал, таможенники не взглянули ни на то, ни на другое, полагая, по-видимому, независимость Грузии от России эфемерной, фиктивной либо временной. Я вернул герма-фродитику его вездесущую лапку, отчего тот разорался еще сильнее. «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», — весьма некстати возник в моем распаленном мозгу пушкинский стих. Как бы не так! — и помянул добрым словом старика Ирода, к которому всегда испытывал тайную симпатию. Давно пора положить разумные пределы размножению человечества, а время от времени устраивать отстрел излишков. Как со зверем — чем человек лучше? Пусть даже сам попаду в число отстрелянных. А что делать, коли такая перенаселенность? Взять Африку или Китай — разве в таких стадах возможна индивидуальность? Детей терпеть не могу, толпы боюсь, но больше всего — толпы в самом себе. Так много людей развелось на земле, что самому жить не хочется. Близок был к самоубийству в Венеции, Лувре и на Акрополе, хоть и сам принадлежу к носорожьему племени туристов: Парфенон стал китчем, и та же судьба ждала бы Данаю, не будь она похищена. А лучшим местом на земле полагал бы какой-нибудь остров в Кикладском архипелаге, площадью этак 50 квадратных километров, метров 500 над уровнем моря, 700–800 жителей, часах в семи от Пирея, с пересадкой на Миконосе, и непременно без взлетной полосы. Имени не называю, чтоб никому повадно не было. Просто Остров. До востребования. Душа устала от общаги под названием «Земля». А еще б лучше — необитаемый. У меня психология островитянина. Кому завидую, так это Робинзону Крузо. До его встречи с Пятницей.

Вдобавок зеркала, которые, отражая, множат нас. Любая множительная техника деструктивна и губительна по своей сути, будь то копирование от руки либо с помощью современной аппаратуры. Что сталось с «Джокондой», растиражированной в миллионах копий, репродукций, подделок и сувениров?

Так и не успел сказать всего этого Никите, а теперь уже поздно. Зачем искажающие и компрометирующие репродукции, когда есть оригинал, слава о котором живет в легендах? Пусть не дошла до нас Фидиева Афина, но нет лучше статуи, а это так же непреложно, как то, что я — равно как и мой читатель — рано или поздно скапустюсь. Лучше уничтожить шедевр, чем превратить его в разменную монету. Разве за славой гнался Герострат, когда поджег храм Артемиды в Эфесе? Уничтожение искусства есть акт искусства, а потому я бы приветствовал даже литвака, покусившегося на Данаю, если б не мои особые с ней отношения (как и у него, пусть не финтит про свои национальные чувства). Будь моя воля, я б и тиражи книг скостил, а шедевры оставил в одном экземпляре. Лучше всего в форме манускрипта. Главным врагом цивилизации всегда считал Гутенберга.

О если без слов сказаться можно было б!..

Убежден, что самые гениальные произведения так и остаются в замыслах, что были, есть и будут инкогнито более великие, чем Шекспир и Достоевский, и что Афродита, останься пеной, спермой и кровью, была б еще красивее, чем ее тезка, вышедшая в один прекрасный день из этой слизи.

Отвлекся маленько: лирическое отступление, к чтению не обязательное. Вон куда меня занесло, а изначальный импульс получен от младенствующего разбойника.

Притомившись от собственного буйства, разнузданное дите ухватило беззубым ртом хоть и взбухшую от молока, но довольно красивых очертаний грудь моей соседки, которая, нисколько не стесняясь, извлекла ее из-за пазухи. О это материнское бесстыдство! А что, если последовать примеру грудного буяна и приложиться к другой? Мысленно сравнил соседку с моей Данаей и тут же поразился собственному святотатству. Мадонна с бесполым младенчиком наконец уснули, и я был предоставлен самому себе. Нервы все гудели, как провода под высоким напряжением, — вот я и стал перебирать варианты убийства, чтоб успокоиться. Умственные упражнения — вместо четок.

Угадчик из меня никакой, а детективы терпеть не могу сызмальства какое мне дело, кто кого убил, да пропади они пропадом, убийца и убитый: оба! Разве убийство не такая же часть реальности, как, скажем, ссора или драка: не все ль равно, кто зачинщик? Убийство — это драма с двумя актерами, и жертва в ней не менее активна, чем убийца, а может, и больше — как инициатор и подстрекатель собственного убийства. Убийство — это отчужденная форма самоубийства, самоубийство чужими руками, а на Лену, несомненно, время от времени находили суицидальные настроения. Невинная Лена на самом деле спровоцировала на убийство своего убийцу, кто бы это ни был — Галя, Саша или Никита. Представим, скажем, очередную семейную ссору Саши и Лены, которая переходит в драку, а от драки до членовредительства — один шаг. Если Саша убил Лену, то и Лена могла — при известном допущении — убить Сашу. Тоже с Никитой и Леной — положим, он разъярился, полез к ней, она сопротивляется из последних сил, и тут у нее под рукой оказывается нож или ножницы. Наконец, Галя. Не могла Лена, при ее утонченности и проницательности, не догадаться, что та ей вовсе не такой уж бескорыстный друг будучи по уши влюблена в ее мужа, а отсюда уже сделать соответствующие выводы и соответственно себя вести с ней — вышучивая, насмехаясь, издеваясь. Ведь за девять лет моего отсутствия Лена могла измениться больше всех остальных, хоть и убежден, что основа у нее осталась та же, прекрасная и неизменяемая; зато надстройка… Какая она разная в пересказе Гали, Никиты, Саши, показания не совпадают, образы не сходятся. Несомненно, за эти годы она ожесточилась ввиду несоответствия девичьих надежд и семейной реальности. Может, даже стала невыносима для окружающих, кто знает? Саша ее должен был раздражать, Никиту она должна была ненавидеть, да и Галю, тайной целью которой было доломать треснувший семейный очаг, она вряд ли любила. Напряг меж ними был, вероятно, куда больший, чем можно предположить со стороны. Вот я и говорю о гипотетической взаимозаменяемости убийцы и жертвы, которые, сложись обстоятельства чуть иначе, могли поменяться местами. Это как на войне: убивают, чтоб не быть убитым самому. Может, это и звучит кощунственно по отношению к жертве (тем более к Лене) и релятивистски по сути, но я утверждаю тайное сообщество, мистическую взаимозависимость и моральное равенство убийцы и жертвы, несмотря на кажущуюся противоположность целей.