Владимир Соловьев - Похищение Данаи

Расстались с ним сухо, как и встретились, — без рукопожатия. Он так и не решился протянуть мне свою, не уверенный, что я ее пожму. Я бы пожал никогда не решался на подобный демарш, даже имея дело с нерукопожатными. Легче убить человека, чем не ответить на его рукопожатие.

Оставшись один, досек наконец, что к чему: как российский гражданин, я теперь подпадал под юрисдикцию федеральных властей. Это меня и подстегнуло. Во что бы то ни стало надо их упредить.

Не слишком ли я болтлив, задирая их?

Недолго поразмыслив, с кого начать, и не зная, как вести себя с убитым горем супругом, отправился вечером к его лучшему врагу — Никите. Даже если Саша ее сам кокнул — разве ему от этого легче? Скорее наоборот. Предпочел бы не встречаться с ним с глазу на глаз — может, Никита составит компанию? Да и Галя отсоветовала, правда в командном стиле, словно я ее супруг. Еще чего! Не забыть: поставить на место.

Мастерская у Никиты — все та же: в Гавани, на Васином острове. Люблю эти места, продуваемые морскими сквозняками. Во время наводнений остров ныряет под воду первым — так низко расположен. В той, другой жизни мы с Сашей и Никитой, иногда прихватив Лену и никогда — Галю, бродили здесь летними ночами, хотя какие это ночи? Воздух разбавлен молоком, природа не смыкает свое недреманное око, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса, а на душе такая душевная сумятица и тревога, что впору сочинять стихи либо расстаться с жизнью. Если не успевали доспорить до развода мостов, ночевали у Ниюгаы в мастерской, хоть Саша и рвался к своей крале — единственный женатик в нашем мальчишнике, дня не мог без нее прожить, а тем более ночи. Потому, может, он и поменял квартиру на Литейном на квартиру на Васином острове, поближе к Никите, чтоб только не расставаться с ней на ночь? Нет, что угодно — только не душегуб! Точнее, кто угодно, только не он. Скорее уж Никита, тем более у него ключ. Вот в чем ключ к этому делу — в ключе! А алиби — липовое, Галя ему удружила. Ух, Галя-Галатея…

Мог бы, кстати, остановиться у него в мастерской, но я предпочел «Москву», гостиницу у Александро-Невской лавры, с превосходным видом на историческое кладбище, где я когда-то, еще в студенческие годы, водил экскурсии, а однажды назначил сокурснице свидание у могилы Чайковского, где и кинул ей палку — и даже не одну, — к взаимному удовольствию, в присутствии композитора, которого не люблю за истерику и слюни. Ностальгически меня этот вид вполне устраивал, да и что бы я делал в королевстве кривых зеркал, где со стен на меня глядела моя красотка, растиражированная безумной кистью моего сараевского дружка? Странно все-таки, как нас свела та поездка. А с моим отвалом их, похоже, еще больше сбило в одну кучу.

На лифте — до восьмого этажа, а там уж — «а своих двоих до его мансарды с шикарным видом на Петровскую гавань. Первоначально — чердак, но Никита, получив его в свое владение и одомашнив обитавшего здесь дикого кота, переоборудовал под мастерскую: вскрыл потолок и застеклил оба ската крыши. Отсюда открытость пространству: солнечные лучи или дождевые потоки обрушиваются прямо на тебя. А вот плывут над тобой облака — вид обалденный! Бывало, валяешься у него на диване, чешешь прирученного котофея, глядишь в небо — такая благодать нисходит.

Чем еще хороша мастерская — полной отрешенностью от остального дома: единственная на этаже, лифт не доходит, никто не любопытствует. Разве что телеграмма, но от кого этому анахорету получать телеграммы!

Хоть и ожидал чего-нибудь в этом роде, но ошарашен был с порога поверх поседевшей головы Никиты, прямо напротив двери, возлежала сбежавшая из Эрмитажа „Даная“.

И мгновенно меня пронзил страх — за нее, за Никиту, за себя: чтоб вот так, не таясь, повесить похищенную картину у себя в мастерской! Потом глянул на моего поистаскавшегося друга — он ухмылялся, наблюдая сквозь очки точно рассчитанный им эффект.

— Проняло?

— Еще как, — признался я.

Мы обнялись. От него приятно и привычно воняло канифолью, клеем, скипидаром и еще черт знает чем, пальцы в краске, небрит — хоть и состарился, но в глазах все тот же бес, что и прежде.

— Твоя копия лучше эрмитажной, — похвалил я.

— Жаль, настоящую „Данаю“ свистнули, а так бы признал, что моя копия лучше не только их копии, но и самого Рембрандта. Копиист устраняет недостатки оригинала. Я уж не говорю, что он работает на трезвую голову, а оригинальный автор по вдохновению, что не сильно отличается от пьяни или безумия. Ломброзо, к примеру, и вовсе не видел разницы между приступом помешательства и вдохновением гения.