Владимир Соловьев - Похищение Данаи

Обошлось без попреков, которые я выслушивал от него в своих антиностальгических снах. Для начала он упомянул совсем другую эрмитажную картину Рембрандта, сравнив мой деловой визит на родину с возвращением блудного сына. Я ему ответил в том смысле, что теперь вправе выбирать родину по собственному усмотрению — хоть остров в Средиземном море. Похоже, был в курсе моих карьерных удач и провалов в Америке, но я решительно оборвал эту бодягу:

— А зачем я вам теперь понадобился?

— Об этом скажу опосля, если вас не раздирает любопытство. Сюрприз для вас будет. А пока что — дружеская встреча.

— Друзьями не были.

— Не скажите. Всегда испытывал к вам симпатию. В Югославии предоставил полную свободу передвижений, а заодно и вашим дружкам. А потом, когда возникли сомнения, пускать ли в Скандинавию, лично за вас поручился, что мне, как вы догадываетесь, стоило, когда вы слиняли. Нет, я вас ни в чем не упрекаю. Это к тому, что нас кое-что все-таки связывает.

— Односторонняя связь. Безраздельная власть вашей организации над человеческими душами. Ваш гипноз — наш страх.

— Той организации больше нет. А у нас с вами все впереди. Как знать, вдруг подружимся? — сказал он загадочно.

— А в качестве кого вы сейчас, если не секрет?

— Частное сыскное агентство. Следователь по особо важным делам.

— Каким именно?

— Ну, к примеру, похищение национальных ценностей.

— А я думал, вы по убийствам, — разочарованно протянул я.

— Нет, этим занимаются коллеги. Но я в курсе: убита ваша знакомая, а подозреваются ваши друзья.

— Один из.

— Подозреваются все.

— За исключением меня.

— А потому сараевское трио, а мог быть квартет. Их, кстати, всех таскали, когда вы драпанули. А что касается алиби, согласен — оно у вас надежное: вы были в это время в Нью-Йорке.

— Как и в случае похищения «Данаи», — упредил его я.

— Странно только, как это вам удалось обнаружить, что картина поддельная.

— Что странного?

— А то, что картина — настоящая.

— Нет! — попался я на дешевый трюк; бессонница — вот нервы и расходились. — На понт берете, начальничек, — сказал я, успокоившись.

— Да вы не волнуйтесь, Глеб Алексеевич. — Единственный в мире, он звал меня по имени-отчеству, от чего я напрочь отвык в Америке. — Это я так, шутки ради. Но что первым заметили — и в самом деле странно.

— Скорее странно, что не заметили до меня.

— Не было никаких внешних, объективных данных, свидетельствующих о подделке. Ведь даже основа картины и та старинная. Преступник раздобыл где-то полотно третьестепенного голландского мастера семнадцатого века, осторожно соскреб живопись и на старом грунте написал свою подделку. Холст прочный выдержал. Кстати, теми же самыми натуральными красками, что и старые мастера. Но все это стало известно только сегодня ночью после тщательной проверки, включая биопсию отдельных фрагментов. С помощью рентгена, микроскопии, рефлектограммы и прочей супермодерной техники. Импортной, понятно. Весь вопрос, как вы ухитрились догадаться, упредив остальных, будучи к тому же специалистом совсем в другой области. Ладно бы это была старинная пищаль…

— А интуиция? — перебил его я.

— Или знание. Тайное, я имею в виду. Желая отвести от себя подозрения, вы — при чуть более сложном подходе к делу — наоборот, навлекли их на себя. Вы заранее знали, что картина подменная. Если б не высунулись, никто о вас и не вспомнил.

— Вы бы вспомнили в любом случае. За время службы в гэбухе подозрительность вошла в вашу плоть и кровь, у вас на подозрении все, да и на лице у вас сплошная бдительность. Горбатого могила исправит.

— А зачем исправляться, коли это моя профессия? Как писателя — писать, доктора — лечить, проститутки — трахаться. Думаете, легко, когда весь мир на подозрении? Самые близкие. Даже жена.

— Ну, жена — это дело обычное. Все жены на подозрении, кроме жены Цезаря. А вы, помимо параноидальных заскоков, еще и дедуктивист — сначала придумываете схему, а потом подгоняете под нее факты. То есть занимаетесь подтасовкой фактов. А их у вас — кот наплакал.

— Кроме одного: вы первым обнаружили подмену. Вот и засветились, — гнул он свое.

— Экий бред! — возмутился я.

Тем не менее вкратце рассказал ему об особых, с детства, отношениях с Данаей, опустив сексуальную подоплеку.

— Занятно, — сказал он, выслушав. — Только откровенность — это еще не правда. Человек редко говорит одну правду или одну неправду, но чаще всего, умышленно или бессознательно, мешает ложь с правдой.