Морье Дю - На грани

Сиделка (ассистенту доктора Дрея):

- Разве я пошла бы пройтись, если бы не была твердо уверена, что он прекрасно себя чувствует. К тому же я думала, что и миссис Манни и мисс Манни обе дома. Я как раз дала ему таблетки...

И так далее и тому подобное.

Словно свидетельница, вызванная в суд, подумала Шейла. Но и все мы так...

Миссис Манни (тоже ассистенту доктора Дрея):

- У меня совершенно вылетело из памяти, что сиделка собирается пройтись. Все ведь на мне - обо всем подумай, распорядись, и я решила дать себе передышку - съездить ненадолго к парикмахеру. Мужу, казалось, стало намного лучше, он был уже совсем самим собой. Да если бы я хоть на миг подумала... Меня ничто не выманило бы из дому, тем паче из его спальни.

- Разве в этом дело? - вмешалась Шейла. - Мы никогда не думаем, никто не думает. Ни ты не подумала, ни сиделка, ни доктор Дрей, ни я сама. Но я единственная видела, как это произошло, и мне никогда в жизни уже не забыть выражения его лица.

Она бросилась по коридору к себе в комнату, рыдая навзрыд, как не рыдала уже много лет - с тех пор, когда почтовый фургон врезался в ее первый, оставленный в проезде автомобиль и превратил прелестную игрушку в груду искореженного металла. Пусть это послужит им уроком. Отучит упражняться в благовоспитанности, утверждаться в благородстве перед лицом смерти, делать вид, будто смерть лишь благое избавление и все только к лучшему. Ведь ни одного из них нисколько не удручает, даже не задевает, что человек ушел навсегда. Но ведь навсегда...

Позже вечером, когда все уже легли, - смерть всех, кроме покойного, чрезвычайно утомила! - Шейла прокралась в спальню отца, отыскала альбом, тактично убранный сиделкой на столик в углу, и отнесла к себе. Раньше она не придавала значения собранным в нем фотографиям, привычным, как кипа рождественских открыток, пылящихся в ящике письменного стола, но теперь они стали для нее своеобразным некрологом, ожившей кадрами на экране памяти.

Младенец, весь в оборочках, с разинутым ртом, на подстилке, рядом родители, играющие в крокет. Дядя, убитый в Первую мировую войну. Снова отец, уже не младенец на подстилке, а в бриджах и с крикетной битой, не по росту длинной. Виллы дедушек и бабушек, которых давно нет на свете. Дети на пляже. Пикники на вересковых полянах. Потом Дартмут, фотографии военных кораблей. Групповые снимки стоящих в ряд мальчиков, юношей, мужчин. Маленькой, она очень гордилась, что может сразу найти его: "Вот ты где; вот это - ты" - самый низенький мальчик в конце шеренги, но на следующей фотографии - повыше, во втором ряду, а потом - высокий и - откуда только что взялось! - красивый, совсем уже не мальчик, и она быстро листала страницы, потому что их заполняли фотографии с одними видами - Мальта, Александрия, Портсмут, Гринвич. Собаки, которых он завел, а она в глаза не видела. "Вот это старина Панч..." (Панч, любовно рассказывал он, всегда чуял, когда его судно должно вернуться в порт, и сидел, ожидая наверху у окна.) Морские офицеры на осликах... Они же, играющие в теннис... состязающиеся в беге, довоенные снимки, невольно вызывавшие в памяти строку: "Судьбы своей не зная, ее резвятся жертвы", потому что со следующей страницы все было ужасно печально: корабль, который он так любил, взлетел на воздух, а многие молодые лица, улыбавшиеся с фотографий, погибли. "Бедняга Манки Уайт. Останься он в живых, был бы сейчас адмиралом". Она пыталась представить себе белозубого Манки Уайта с фотографии адмиралом - лысым, тучным - и где-то в самой глубине души радовалась, что он умер, хотя отец и сокрушался - какая потеря для флота! Еще офицеры, еще корабли. Великий день, когда сам Маунтбаттен посетил корабль, командиром которого был отец, встретивший его у борта со всем экипажем. Внутренний двор в Букингемском дворце. Отец, позирующий фотографу из газеты и с гордостью демонстрирующий свои медали.

- Ну вот, мы скоро дойдем и до тебя, - произносил отец, переворачивая страницу, после которой появлялась весьма помпезная - в полный рост и вряд ли предназначавшаяся отцу - фотография ее матери, которой он бесконечно гордился: мать была в вечернем платье, с тем слащавым выражением лица, которое было Шейле так хорошо знакомо. Ребенком она никак не могла понять, зачем это папе понадобилось влюбиться, а уж если мужчинам иначе нельзя, почему он не выбрал другую девушку - смуглую, таинственную, умную, а не такую обыкновенную особу, которая сердилась без всякой на то причины и круто выговаривала каждому, кто опаздывал к обеду.