Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени

В глубине квартиры звякнул колокольчик, после чего воцарилась тишина. До нас не доносилось ни звука. Мы выждали с минуту, и тогда уже я, деликатно придержав руку Владимира, нажал на звонок.

Только теперь за дверью послышались шаги. Потом чуть хрипловатый баритон, в котором я тотчас узнал голос Евгения Александровича, спросил:

— Кто там?

Показалось мне или в его голосе действительно были слышны тревога и даже едва скрытый страх?

— Я это, господин Пересветов, Ильин Николай Афанасьевич, — ответил я бодро. И спросил после крохотной паузы: — Разве Аленушка не получала телеграмму о моем приезде?

За дверью послышалось невнятное восклицание, после которого раздался звук отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, и на пороге квартиры мы увидели мужа моей дочери. Физиономия его выражала крайнюю степень изумления.

— Боже мой… — произнес он растерянно. — Вы ли это, Николай Афанасьевич? Какая неожиданность… То есть, я очень рад… Телеграмма, да, конечно… — Господин Пересветов нисколько не был похож на того элегантного, уверенного в себе мужчину, каким видел я его на свадьбе. Землистое нездоровое лицо, ввалившиеся глаза, заметная сутулость, нервно подрагивающие руки. Передо мной явилось словно отражение прежнего Пересветова, но не в зеркале, а в жестяном тазу. Форменный сюртук был небрежно накинут на плечи, из-под него выглядывала кое-как заправленная в серые фланелевые брюки нижняя сорочка — пожалуй что и несвежая, насколько я мог судить при недостаточном освещении.

Худшие мои опасения подтвердились. Ежели бы Аленушка была здесь, ее муж ни в коем случае не мог бы выглядеть столь неподобающе. И я сказал непроизвольно — даже не сказал, а словно выдохнул:

— Значит, правда…

Пересветов от этого моего выдоха-шепота вздрогнул и даже отшатнулся.

— Что… Что — правда? — спросил он севшим голосом.

— Что с Еленой Николаевной случилось несчастье! — пояснил Владимир, лишь сейчас выступивший из-за моей спины.

— Да… — глухо ответил Евгений Александрович. Он опустил голову и повторил: — Да, случилось. Она исчезла. — Пересветов потоптался на месте и отступил от двери. — Прошу вас, проходите. Что ж на лестнице-то стоять…

Мы вошли в прихожую. Сердце мое сжалось от ужасного предчувствия. Если ранее — и в Кокушкине, когда я собирался в поездку, и в казанской гостинице, и на пароходе прошлой несчастной ночью, и еще сегодня утром — во мне жила отчаянная, хотя и парадоксальная, да пусть даже сверхъестественная уверенность в несуразности известия, принесенного Егором Никифоровым, — то сейчас, увидев мужа Аленушки, я вообразил, что услышу нечто особенно страшное. Может быть, нечто более особенное и более страшное, чем все то, что можно было до сих пор предположить.

Пересветов провел нас в небольшую гостиную. Царивший здесь хаос был вполне под стать безобразному виду хозяина. Вещи были в беспорядке разбросаны по дивану и стульям, посреди комнаты валялись брошенные сапоги. Обеденный стол загромождала грязная посуда. Сбоку, в опасной близости к краю стола, стоял серебряный поднос. На нем красовался графин, вполовину заполненный какой-то золотисто-желтой жидкостью. Рядом стояла граненая рюмка на короткой ножке, из которой, судя по остаткам, совсем недавно пили.

Несмотря на жаркую погоду, окна были плотно закрыты. В стоячем затхлом воздухе витали запахи настоянных трав и кислого, давно не стиранного постельного белья — словом, пахло комнатой лежачего больного, хотя вошли мы вовсе не в спальню.

Странно выглядел на фоне всего этого запустения большой портрет самого Пересветова, висевший над диваном. Евгений Александрович был изображен здесь таким, каким я видел его на венчании, в самом что ни есть распараде — в мундире и двууголке, рука на эфесе шпаги, взгляд устремлен вдаль. Казался он здесь куда моложе своих истинных лет, да и красавцем писаным его тоже можно было бы назвать — по всей видимости, художник тщился украсить предмет своего творчества, сохранив в то же время истинные черты. Мне подумалось, что так мог бы выглядеть младший брат моего зятя — когда б он у него был.

Словно составляя трельяж с этим портретом, по обе стороны его висели два портрета фотографических, меньших размеров. На левом зять мой был облачен во фрак; он стоял, опершись на столик с гнутыми ножками, а чуть на отлете держал цилиндр. На правом Пересветов был в студенческой тужурке; склонившись над книгой, он в задумчивости касался лба двумя пальцами.