Роберт Уилсон - Севильский слепец

Я: Не смей разговаривать со мной в подобном тоне.

П.: Еще как посмею! И скажу тебе, Франсиско, что все, рано или поздно, выходит наружу. Все… вплоть до того, что ты развратничал прямо в нашу первую брачную ночь вместе с тем мерзким типом… язык не поворачивается произнести его гадкое имя.

Я: Откуда ты узнала?

П.: От меня ничто не укрывается, Франсиско. Я знаю даже, почему ты на мне женился, ты, бессердечная скотина!

Я: И почему же я на тебе женился?

П.: Потому что тебе казалось, что я вскрою родник твоей гениальности, что рядом со мной она разольется широкой рекой. Но гениальность, Франсиско, это дар Божий. Тебе он был предложен. Ты узрел его. Ты взял его. И что же ты с ним сделал? Ты продал его. Вот почему Бог от тебя отвернулся. Он счел тебя шлюхой, и был прав.

Я: Заткнись! Заткнись! Заткнись!

П.: No, no, no que no! Всему есть предел, Франсиско Фалькон. Ты выслушаешь меня до конца. Ты получил дар видения… дар совершенного видения. Тебе приоткрылась природа вещей, а ты пустил ее по рукам. Когда я вернулась к тебе, о, до чего же ты был трогателен! До чего признателен! Твоя муза опять с тобой! И ты попросил меня вновь показаться тебе такой, как в тот раз, но тебе больше не удалось заглянуть внутрь. Ты способен видеть только то, что сверху. А малевать по поверхности может каждый. В медине каждый день что-нибудь белят.

Я: Опомнись!

П.: Это ты опомнись! И признайся хотя бы себе, раз уж не можешь признаться мне, что ты убил Тарика Чечауни и уничтожил его работы потому…

Я: Замолчи, Пилар!

П.:…что он, бедный арабский парень из Рифа, преуспел там, где ты потерпел неудачу. Тарик прямо взбесился, когда его отец продал ту костяную статуэтку. Только узнав, что она теперь у меня, он успокоился. Тарик создавал свои произведения не для продажи. Они стояли между ним и его Творцом. Таков был его принцип. Такова была его мораль. Нельзя выставлять прозрение на аукцион.

Я поднялся на дрожащих ногах. Все мои силы собрались в комок ярости. Я походил на готовый извергнуться вулкан. Мне пришлось опереться обеими руками о стол, чтобы сдержаться. Она еще больше подалась вперед, сверкнув резкой крепкой белизной зубов. Ее полные бешенства глаза метали в меня зеленые молнии.

Я: А что же тогда делала его статуэтка в витрине магазина?

П.: Никто из нас не лишен тщеславия, но только некоторых оно сжирает с потрохами.

Я ударил ее. Хлестнул по лицу тыльной стороной руки. Она влетела в стену и грянулась об пол, как оглушенный жук. Потом отползла в угол и села там, стараясь прийти в себя. У меня ломило костяшки пальцев. Я жаждал крови, но что-то удерживало меня. П. с трудом поднялась с пола, опираясь рукой о стену, с которой посыпалась побелка. Она зажмурилась и потрясла головой, преисполняясь решимостью.

П.: Я сейчас подкормлю того дикого зверя, что сидит у тебя в голове. Знай: ты убил отца моего последнего ребенка, и тебе нет и не будет прощения.

Она вышла из комнаты. Мой кипящий разум с трудом расшифровывал последнюю фразу, представлявшую собой цепочку когтистых «иксов», которая колючей проволокой обвилась вокруг моей груди. Я вынужден был опуститься на стул. Меня парализовала боль. Сердце словно сжало, смяло тисками. Сквозь одуряющий вой в голове я различил удаляющийся стук ее каблуков по выложенным плитками коридорам. Хлопнула дверь. Щелкнул замок. Я хотел окликнуть ее, вернуть обратно, чтобы она спасла меня. Но мне ничего не оставалось, как в одиночку переносить ту жуть, от которой, казалось, готова была лопнуть грудная клетка. Мое лицо застыло в долгой страдальческой гримасе. Неожиданный всхлип завершился громоподобной отрыжкой, наполнившей комнату зловонием несвежего чеснока. Сразу же пришло облегчение. Смерть отступила. Я вышел из дома и отправился в мастерскую спать. Утром я проснулся с ясной головой и записал все, что произошло, как будто это был неприятный сон. Я не верю тому, что она сказала о Хавьере. Она просто мстила мне за мой спонтанный взрыв гнева.

13 января 1961 года, Танжер

Днем я вернулся домой. Открыв дверь, я сразу почувствовал запах гари или, вернее, потухшего костpa. Во дворике было черное пятно, и ветер взметал хлопья сожженной бумаги, которые порхали и кружились, как туча мотыльков в замкнутом пространстве. Я шел через эту метель, и черные крапинки липли к моему холодному, но потному лицу. Я не мог понять, зачем здесь разводился костер, пока не заметил уцелевший клочок бумаги с бахромой пепла по краям. Я перевернул его и увидел линию, проведенную угольным карандашом. Войдя в свою бывшую мастерскую, я замер перед комодом, нижний ящик которого был открыт. Семь моих драгоценных рисунков исчезли.