Эдриан Маккинти - Миг – и нет меня

Пи– Джей прячется под сараем, и мне тоже хочется спрятаться. Некоторое время я раздумываю, как поступить – удрать в поле или забраться под кровать в нашей спальне. Последнее, однако, означает, что придется подниматься наверх, а это нежелательно, потому что дедушка бродит в пижаме по коридору второго этажа, разыскивая свои зубы и невнятно матеря премьер-министра, папу (не моего, а римского) и – иногда – кайзера Вильгельма.

Дедушка…

Я могу, разумеется, пойти домой к Дэви и попросить там политического убежища (и, если удастся, выпросить у его родителей еще один обед). Его отец и мать прятали бы меня хоть до ночи, если бы могли. Мне порой кажется, что они любят меня больше, чем собственного сына, потому что хоть я и протестант, я всегда говорю «спасибо», «пожалуйста» и называю Ширли «миссис Куинн», хотя все мы отлично знаем, что на самом деле она Дэви-ному папе никакая не жена.

Сидя перед телевизором, по которому показывают мультик про Флинтстоунов, я все еще раздумываю, как мне поступить, когда дверь гостиной отворяется.

Входит мама с фунтовой банкнотой в руке. Она кажется мне очень красивой и молодой.

– Это зачем? – спрашиваю я, неумело притворяясь, будто ничего не понимаю.

– Ты отлично знаешь – зачем. А сейчас будь добр – сходи и найди своего брата.

– Я не знаю, где он, – предпринимаю я неуклюжую попытку солгать.

– Не знаешь?

– Нет.

– А если я подарю тебе десять пенсов?

– Ты хочешь, чтоб я продал собственного брата за какие-то паршивые десять пенсов?!

– Дело твое.

Монетка лежит у нее на ладони решкой вверх. Это те самые десять пенсов, которые испоганили «временные». Прямо поверх профиля королевы выштампован большой крест.

В лавке, которая торгует сладостями, такой десятипенсовик могут и не взять – это я тоже знаю.

Мама смотрит на монетку и пожимает плечами. Потом запускает руку в карман своих слаксов – синих, с въевшимся пятном от варенья на заду. Из кармана она достает республиканский десятипенсовик с рыбой на аверсе и арфой на реверсе.

– Пи-Джей под сараем, – быстро говорю, хватаю свой серебреник и прячу в кармашек шортов.

Мама открывает окно:

– Пи-Джей, иди сюда. Я тебя вижу.

Но он не идет.

– Ты под сараем, Пи-Джей. Я вижу тебя даже отсюда.

Через минуту брат появляется в гостиной. Он бросает на меня недобрый взгляд.

– Это ты меня выдал, маленький говнюк, – убежденно шепчет он, когда мама уходит, чтобы принести ему чистую футболку.

– Ничего подобного.

– Врешь.

– Ты, кажется, назвал меня лжецом?

– Да, назвал.

– Ну, ты у меня сейчас получишь! Я так тебе двину, что своих не узнаешь.

– Ну-ка, попробуй, посмотрим, как у тебя получится.

– И попробую.

– А вот попробуй.

– И попробую.

– Попробуй, и увидишь, что будет.

– Что?

– Сам получишь – вот что!

– Ха-ха, думаешь, испугались очень?!

– Конечно.

– Видали мы таких.

– Каких?

– Э-э-э… – Я смотрю на него и морщу лоб.

– Слушай, напомни, о чем мы вообще говорили?

Пи– Джей ухмыляется, и мы оба хохочем.

– Маленький говнюк! – шепчет Пи-Джей, когда мать возвращается с желтой футболкой.

– Надевай, – говорит она. – Не могу поверить, что ты лазил под сарай – ведь там черви и… и прочее. Знаешь, сынок, мне иногда кажется, что у тебя не все в порядке с головой. Хорошо еще, что нашего папы сейчас нет.

– Можно подумать, что он когда-нибудь есть! – тихонько шепчет мне Пи-Джей.

Я не отвечаю, и мы вместе выходим на улицу.

– Как ты считаешь, – спрашивает Пи-Джей, – нельзя ли как-нибудь от этого отвертеться?

– Нет, если, конечно, ты не хочешь остаться в этом году без подарков, – говорю я.

Дальше мы идем в мрачном молчании. Сгущаются ранние сумерки, и на улице много детей, которые играют в вышибалы, в пятнашки, в футбол. На дворе конец декабря, но погода на удивление мягкая и сухая, и несколько девчонок играют на асфальте в «классики» или прыгают через веревочку. Мирный, тихий вечер, напоенный предвкушением завтрашнего праздника…

Прямо посреди проезжей части сидит крупная, рыжевато-коричневая собака. Объезжая ее, машины сердито гудят, но собака и ухом не ведет.

Мистер Маккласки пытается загнать голубей в голубятню, но они продолжают сидеть на телефонных проводах и не спешат слетать вниз.

– Ну, спускайтесь же, сукины дети! – снова и снова взывает к ним мистер Маккласки, и я знаю, что рано или поздно на улицу выйдет его жена, которая станет упрекать его за то, что он ругается при детях. Что касается голубей, то они сами вернутся в голубятню, как только похолодает.