Андрей Терехов - В девяти милях от жилища дьявола

— Нет, какой-то мужик. Вчера он танцевал, — не к месту добавила Вера.

— Тогда оставь.

Она растерялась и спросила едва слышно:

— Что? Господи, вы его заберете?

— Цыпа, ты новости смотрела?

— Это что, социологический опрос?!

Но Евгений уже отключился.

Вера в раздражении уставилась на сотовый, на мертвеца. До чего же опрятно он выглядел: белая рубашка, красно-синий галстук, коричневые брюки, туфли, носки. В стороне грязным сугробом лежали вязаный свитер и пиджак — того же кофейно-клетчатого окраса. Одежда мужчине удивительно шла, будто ее шили на заказ.

Вера не понимала, что случилось с веселым незнакомцем. Приступ? Впрочем, какая разница.

— Мои глубочайшие извинения, — она развела руками. — Ну не мне же, в самом деле…

Вера в нерешительности пошла к лестнице и оглянулась только на втором пролете — где в нише волноотбойной стены приютилась скамейка. Почему мужчина сел на песке? Вера решила, что он спускался с набережной, откуда не заметил лавку. Да и наверняка окосел.

— Не ваше это дело, Вера Павловна, да-да.

По всем каналам крутили одно и то же — причал с птичьего полета, со стороны города, с паромов. Снова и снова наезжали скорые, полиция, кто-то рыдал. В деталях показывали тела, кровь, неразбериху.

"… давки на шестом причале погибло сорок семь и тяжело пострадали сто девять человек… благодаря оперативному руководству главврача 4 горбольницы Германа Миновича Неизвестного удалось свести число жертв до минимума… Министерство чрезвычайных ситуаций приняло решений о введении в городе военного положения до конца эвакуации…"

Вере стало дурно. Она побрела на кухню и заварила чай, но уже через минуту о нем забыла: представила день пятого октября, когда потянется очередь на последний паром. Что случится там?

/Мысли потянулись к Герману, который проявил себя в такой ситуации, и Вера почувствовала неподдельную гордость. Воскресила в уме его лицо, которое за последнее время слегка подернулось рябью и размылось. Выглядел Герман лет на сорок: подтянутый мужчина с уверенными чертами. На лбу и в углах губ наметились морщины, смотрел он пристально, холодно, с прищуром. В минуты радости на щеках проступали ямочки, но глаза не улыбались никогда — точно у фокусника, который отвлекал зрителя, пока проворачивал трюк. Вера годами размышляла, что за трюк Герман проворачивал с ней, но так и не поняла.

Она закурила, улыбнулась воспоминаниям и не выдержала — позвонила.

— Говори.

Округло и сухо, будто Герман не дышал ей в лицо горячим воздухом и не вдавливал ее тело своим в потные простыни.

— Ты заходил?

Вера снова против воли улыбнулась, но тут же уголки губ потянуло вниз — в динамике раздалось бесцветное "нет".

— Не заходил? Ну ты чего?

Ее обдало холодом, вспомнились слова соседа. Если не Герман, то?..

— Я не помню, где ты живешь. Что с рукой? Ты делала физиотерапию?

Вера ничего не понимала. Она бездумно подняла "насадку" и с трудом, со скрипом натянутой перчатки сжала чужие пальцы.

Мужчина лет сорока звонил в ее дверь. Мужчина лет сорока.

— Вера?

— Физиотерапия? Я… нет, мне надо бежать, да-да. Я рада была слышать твой голос.

Вера зажмурилась и сбросила вызов. Да, Герман пришивал эту руку — все нервы, сосуды и связки, — но иногда казалось, что судьба трансплантата волнует его больше, чем судьба хозяйки. А кем бы он стал без Веры, без ее изуродованного тела? Никому не известным докторишкой из никому не известного городка. Ни интервью по CNN, ни оборудования, ни поста главврача — ни-че-го. Мелкая серая жизнь.

Она помотала головой, отгоняя раздражение. Кто же заходил? Ноги будто сами потянули к Арканову.

— Как выглядел тот мужчина? Когда он был?

Длиннющий, белый как смерть, рыжий. Приходил около десяти-одиннадцати, когда Вера еще гуляла.

У нее заколотилось сердце.

— Коричневые штаны, белая рубашка, красно-синий галстук?

Увы, она не ошибалась.

Соленый влажный ветер взбивал волны и песок в грязную пену. На пляж надвигался с приливом властный, монотонный гул — разрастался, разбегался по берегу и с утроенной силой вышибал эхо из волноотбойной стены.

Вокруг тела бродили взъерошенные чайки и плаксиво выкрикивали. Вера изучала худое треугольное лицо мертвеца — кожа бледная, голубоватая — и ничего не чувствовала. Она его не знала: ни тонкого носа, ни гладко выбритого подбородка, ни близко посаженных карих глаз. Ни ушей, которые напоминали перевернутые груши.