Валерий Барабашов: Изувер

Такие вот странные мысли бродили у Койота в голове. Почему надо было опасаться Мичмана, таким вот образом защищаться от волкодава, Пашка и сам не знал. Что-то давно забытое, напомнившее далеких предков, забурлило в крови, родило эти мысли, а с ними и новые-трудно объяснимые ощущения.

Пашкин предок лежал сейчас (который уже день!) пьяный в палатке, в обнимку с давним своим корефаном, чабаном Илюхой, с которым они все эти дни с видимым наслаждением «ботали по фене», вспоминали то Сеню Кутаисского, что замочили на зоне, то «пидора этого, Костыля», то вертухая Гаврилу, помогавшего им с чаем и наркотой и вообще облегчавшего жизнь, то… Разговоры велись бесконечные, вертелись вокруг одного и того же зоны, сук, паек, воров, кума, ходок…

Пашка слушал эти разговоры часами. Отец открылся ему в подробностях с неизвестной стороны: Пашка знал, конечно, что отец сидел, и не раз, но то, что он был жестоким человеком, «замочившим», судя по болтовне, троих потрясло его. Впрочем, можно ли было верить всему, что говорилось за пьяным убогим «столом»? Не хвастались ли бывшие зеки друг перед другом явно преувеличенным количеством трупов?

Как знать, Пашка, разумеется, ничего не уточнял и не переспрашивал. Просто слушал. Мотал, как говорится, на ус зоновскую эту «романтику», принимал к сведению опыт старшего поколения.

А отец, развалясь в чабанской палатке, твердил сыну «Не доверяйся людям, Пашка. Суки все, предатели. Если задумал что — один делай, понял? Один! И держи язык за зубами, не колись. Долго жить будешь. И менты отступятся».

Илюха-чабан, весь в наколках, беззубый, слушал, кивал, шамкал в знак согласия:

— А што-о… правильно тебе батя толкует. Не верь никому, парниш-шка-а. Шейчаш-ш не тот народец пошел, поганый народец-то, мелкий… за бутылку ментам продадут, да. Один дело делай…

Пашка в точности исполнил советы своих наставников.

К ночи, когда и гости, и хозяева (с Илюхой были еще два чабана) в очередной раз упились, он осторожно взял у одного из пастухов обрез, вылез из палатки. Ночь стояла лунная, теплая.

Степь жила своей жизнью: вздыхали во сне овцы, лениво побрехивали собаки, трещал где-то поблизости сверчок. Доносился и гул шедшего в ночи поезда: станция была километрах в двенадцати. Сюда, на пастбище, Пашка с отцом пришли пешком, не заходя в село — так советовал им Илюха. В село они ходили потом за водкой.

Сунув теплый, заряженный обрез под куртку, Пашка свистнул Мичмана, бодро зашагал в сторону станции. Еще днем он присмотрел у самой кромки молодого хвойного леска приметный песчаный бугорок, а полиэтиленовый большой пакет был у него с собой. В этот пакет он и завернул обрез. Пашка не знал, зачем ему нужен этот обрез, что он будет с ним делать, просто ему захотелось украсть оружие. Пусть неказистое, но отныне эти куцые широкие стволы — глаза смерти — будут принадлежать ему. Пашке в ту пору шел семнадцатый год, в голове сидела мешанина из услышанного от отца и подельников-корешей, с которыми он чистил сараи соседей и помышлял о квартирных кражах, от того, что он уже видел и слышал сам в этой жизни. Обрез, лежащий в палатке, мозолил ему глаза, не давал покоя. Это было оружие, а с оружием мужчина будет чувствовать себя увереннее, сильнее.

Так думал юный Койот.

И еще он представлял с волнением в груди, какое впечатление произведет на корешков этот обрез. Ведь оружия нет ни у кого из его приятелей…

Пашка все делал хладнокровно: шел к лесу, теперь уже открыто держа обрез в руках (он даже вытащил его из пакета и взвел курки) — вот встретился бы волк!.. Потом руками углубил ямку, снова завернул обрез, бережно, как живое существо, положил его на сухое песчаное дно, засыпал ямку и завалил ее ветками. Он знал, что легко потом найдет это место. Приедет сюда когда-нибудь позже, когда чабаны забудут про обрез и перестанут его искать. Может, к осени. А может, и на следующую весну или летом, то есть через год. От станции до леса совсем недалеко, километров семь или восемь, час с небольшим ходьбы.

О месте же, где спрятан обрез, знают лишь двое: он и Мичман. Но Мичман не скажет.

…Обреза хватились утром, когда все проснулись. В палатке спали пятеро. Двое накануне вечером ушли в село.

Хозяин обреза поднял шум. Перевернули всю палатку, оглядели-истоптали все окрест. Обреза не было.

Над пастбищем долго стоял разухабистый русский мат. Все орали друг на друга, обвиняли в самых тяжких грехах, подозревали один другого.

Спросили и Пашку, растолкали сонного, и он, хлопая глазами, глядя на взрослых честными удивленными глазами, только пожимал плечами и как заведенный отвечал: «Ничего не знаю… Не брал. А зачем он мне? Видел, да… вон там, в углу, что ли. Дядь Вася еще его под матрац прятал. А потом я заснул…»