Эд Макбейн - Дело по обвинению

– Как близко вы были знакомы, Хэнк? Вы с ней спали?

– Нет. Ничего подобного между нами не было.

– Может она показать под присягой обратное?

– Чтобы спасти своего сына? Ради этого она скажет и сделает все что угодно.

– И все-таки я не думаю, что это может нам повредить.

– К сожалению, не могу с вами согласиться.

– Позвольте мне немного разъяснить вам это дело, Хэнк. Во-первых, детская преступность стала для города больной мозолью. Все только и говорят о ней: полиция, школа, судьи, пресса. В городе неожиданно появилась масса экспертов, которые вдруг обнаружили, что в нашей стране два с лишним процента детей ежегодно предстают перед судом. И знаете, о чем они визжат больше всего? «Хватит миндальничать! Исключайте нарушителей из школы! Штрафуйте родителей! Запретите ребятам болтаться на улицах! Сажайте в тюрьму! Остановите убийц! Покажите, что мы не намерены больше шутить!» Я вам говорю это только для того, чтобы подчеркнуть то постоянное давление, которое на нас оказывают. Но от нас тысячами других способов требуют сделать из этих убийц пример для остальных. Нас чуть ли не заставляют послать их на электрический стул, чтобы другие убоялись грозного меча правосудия.

– Но послушайте, Эфраим, до сих пор на нас никогда еще не оказывалось...

– Погодите, Хэнк! Это еще только во-первых, а сейчас будет и во-вторых. Вы поймете, почему это важное дело и почему его необходимо поручить нашему лучшему прокурору. Во-вторых, убитый мальчишка пуэрториканец. Пуэрториканцы у нас в городе, пожалуй, самые угнетенные люди в мире, новые козлы отпущения для общества, терзаемого неврозами. Стоит пуэрториканцу совершить преступление и пресса ликует – играя на несомненно существующем предубеждении, она штампует очередного злодея. Я не собираюсь теоретизировать о психологической связи между преступностью и принадлежностью к национальному меньшинству. Я хочу сказать только следующее. На этот раз жертвой оказался пуэрториканец. И теперь все сторонники терпимости развернули кампанию, требуя – и, на мой взгляд, совершенно правильно – возмездия за смерть Рафаэля Морреза. Короче говоря, от нас не только требуют, чтобы мы перестали миндальничать, но чтобы мы перестали миндальничать со всеми убийцами, будь они белые, черные, коричневые или смуглые. Нас просят показать, что правосудие не только грозно, но и справедливо.

– Я вижу, к чему вы клоните, – сказал Хэнк. – И все-таки мне кажется, что любой другой обвинитель...

– И последнее: то, что сентиментальные писательницы называют трогательным штрихом. Мы выступаем в этом деле обвинителями от имени граждан этого округа. А как вы думаете, что, собственно, видят эти граждане? Трех бесчеловечных убийц, которые врываются на тихую улицу, чтобы зарезать слепого мальчугана. Слепого, Хэнк! Разве вы не понимаете, как это чудовищно? Как это оскорбляет самые светлые чувства и представления? Кто же может чувствовать себя в безопасности на улице, если даже слепой, которого с незапамятных времен защищают неписаные законы человечности, становится жертвой зверского убийства?

– Я понимаю, – сказал Хэнк.

– Да? В таком случае вы должны понять и то, что прокуратура должна отдать этому делу все свои лучшие силы. А это, в первую очередь, вы, Хэнк. Мы будем настаивать на смертной казни.

– И все-таки, я думаю...

– Нет, Хэнк. Считайте, что вы получили официальный отказ. Да поймите же, это не просто суд над тремя мальчишками. Это проверка всей прокуратуры. – Холмс помолчал, а потом добавил: – А если хотите, то и всего этого проклятого города.

Он стоял на палубе парома. Справа вдали виднелся высокий и красивый в своем уродстве мост Квинсборо, а спереди возвышался над водой, как гигантский кит, остров Благополучия. Там, в тюрьме, в отделении для малолетних преступников, содержался пятнадцатилетний мальчуган по имени Дэнни Ди Паче.

С реки Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская шею и рассеивая удручающую июльскую жару. Далеко вдали над водной гладью реки возвышался второй мост – Трайборо, от которого веяло первобытностью и прохладой. Его изящное кружево резко выделялось на фоне голубого неба. Он еще помнил, когда строили этот мост. Помнил, как ходил по строительной площадке на 125-й улице, пробираясь между котлами со смолой, бетоном, железными балками и свежевскопанной землей. Тогда ему было четырнадцать лет. Он помнил также лето 1934 года и себя, юнца, для которого этот мост казался воротами к сокровищам мира. Тогда он думал, что стоит только перейти этот мост и можно выбраться из Гарлема. Таковы были смысл и назначение этого моста. Именно тогда, в тот день, глядя на бульдозеры и землечерпалки, шумно ворочавшие перед его глазами землю, он решил, что когда-нибудь покинет Гарлем, с тем чтобы никогда больше туда не возвращаться.