Войтек Стеклач: Как убить золотого соловья

Меня разозлило, что ее нет дома.

– В восемь, Честик, – пообещала она мне тогда и обернулась к Бонди, нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу. – Ты слышал?

– Угу, – буркнул стопятидесятикилограммовый Гуго Бонди, – до восьми поспеем.

– А где текст?

Я изо всех сил старался казаться невозмутимым, а Зузана – чрезвычайно милой, и обоим это не очень удавалось.

– Вот, – сказал я, подавая Зузане конверт, в котором был аккуратно сложенный листок папиросной бумаги с моей последней песней.

– Ну, поехали, – сказал Зузанин менеджер Бонди, бодро хлопнул меня по плечу и при этом еще успел взглянуть на часы.

И они укатили, а я выпил в костюмерной Дома трудящихся, где мы с ребятами сегодня играли, двойной кофе с двумя таблетками анальгина – с самого утра страшно болела голова.

– А я думал, вы с Зузаной уже не того… – Ко мне подкатился маленький банджист Брандейс и уставился своими вечно красными глазками.

– Отвали! – оборвал я его и отправился к нашему «капельмейстеру» Камилу. – На вечернюю репетицию я не приду.

– Это свинство, вот что это такое, – сухо ответил Камил и повернулся ко мне спиной.

– Не могу.

– Ах, не можешь? – протянул он. – А что, если тебе вообще все бросить, а, Честик?…

Замок был заперт на два оборота, и, поворачивая ключ, я не удержал футляр со скрипкой: он выскользнул и со стуком упал на выщербленные плитки лестничной площадки. Удар был не сильным, но подъезд в этом старом доме на Малой Стране обладал потрясающей акустикой.

Вот возьму и брошу, подумал я. Я играл во всех возможных и невозможных группах уже больше десятка лет, и все впустую. Чем глубже я осознавал, что медленно, но верно старею, тем больше молодела публика, а последние полгода, когда я завербовался к Камилу, совсем меня доконали. Аудитория наша состояла из одних шестнадцатилетних подростков, а что они могли понимать? Да ни черта они не понимали. Когда четырнадцать лет назад я начинал как бас-гитарист в «Нечистой силе», половина группы даже нот по-настоящему не знала. Ноты знал один Добеш. Но это было еще в Врбове, и страшно давно. Ребята гнусавили на плохом английском то, что слышали на пластинках и по радио, на нас валом валили такие же, как мы, юнцы, и очень часто мы выступали бесплатно и где попало. Понятно, я мог предполагать – и предполагал, – что все это не будет продолжаться вечно. И последующие годы подтвердили мои предположения. Только последние два, проведенные вместе с Зузаной, были счастливыми. Вернее, могли бы быть такими. Я поднял скрипку, вытащил ключ и открыл дверь. Привычным движением бросив футляр и пальто на кресло, я зажег свет. В длинном узком коридорчике, оклеенном обоями (розочки в стиле модерн), висело большое зеркало, рама которого свидетельствовала о самофетишизме хозяйки. За раму было засунуто множество Зузаниных фотографий, самая большая – с идиотским посвящением: «Зузанке – Зузана Черная».

Но такая уж она была. Из каждого турне сама себе посылала открытки с кучей горячих приветов. И как потом радовалась, извлекая их из ящика!.. А четырнадцать лет назад я знал другую Зузану. Районные конкурсы художественной самодеятельности, на которых мы сражались с фольклором, переполненные кабачки, агитпункты, клубы, вокзальные залы ожидания. Тогда, в врбовской гимназии, мы и основали ансамбль. Мы были одни из первых и не сомневались в том, что лучше этой замечательной, из пары аккордов состоящей музыки нет ничего на свете. Возможно, тогда так оно и было. Кое-кто из моих знакомых, к несчастью для себя, уверен в этом до сих пор.

– Зузана?

Дверь в комнату была только прикрыта. Свет не горел.

Ну а потом лучшие из нас стали играть джаз и джаз-рок, а самые умные занялись созданием чешской поп-музыки. Я никогда не принадлежал к числу лучших и особо умных. Я просто любил свою гитару. А за плечами у меня была только гимназия и два семестра юридического.

Теперь мы играем с Камилом фолк и кантри. Я солирую на скрипке, и мне тридцать. Уже четыре месяца, как мне тридцать. Очень опасный возраст, когда человек подводит итог тому, чего добился. В моем случае – ничего. То есть почти ничего. А между прочим, тридцать – это половина жизни. Или – половина жизни до пенсии. Но два года назад, всего два года назад, когда мы снова сошлись с Зузаной, я так не думал. Тогда меня еще не угнетали все эти шестнадцатилетние. Ужасно, как за два года человек может постареть. А ведь эти годы могли стать счастливыми. Но не стали.