Андрей Ветер - Я, оперуполномоченный

Когда доклад завершился, все вяло похлопали в ладоши, и капитан сразу уехал.

– Товарищи, – поднял руку Смеляков, – разрешите мне взять слово.

– Давай, давай, – обрадовался Горбунов.

Виктор вышел вперёд и вздохнул.

– Неужели у нас нет важных вопросов, которые мы должны решить? Мы же с вами занимаемся конкретной работой, результаты которой нужны людям каждый день, каждый час. От нас с вами зависит, насколько уверенно будут чувствовать себя рядовые граждане. А мы тратим время на всякую болтовню.

– Смеляков, ты что говоришь-то? – Горбунов растерянно оглянулся. – Ты за речью-то своей следи. Мы политинформацию слушали, а не болтовню!

– Да что ты, чёрт возьми, меня за руку хватаешь, Толя? Мы же все прекрасно понимаем, что никому эти лекции не нужны. А если для галочки, то поставь ты эту галочку просто так. И лектору будет легче, он же не понимает половины того, что ему написали…

– Ты офонарел, что ли?! – чуть ли не закричал побледневший Горбунов. – На идеологическом фронте идёт война, а ты отказываешься слушать политинформацию!

– У нас злободневных вопросов – тьма-тьмущая. Нам делом нужно заниматься. А мы только о политике и о политике. Это всё – формализм, забюрокраченность. У меня на прошлой работе, ну в ООДП, до того доходило, что нас с поста снимали из-за политзанятий. Представляете?! Посольства без надзора оставляли ради того, чтобы явку на политзанятиях обеспечить! Разве не дикость? От этого и погибнем…

– Ты куда гнёшь, Смеляков? Что значит «погибнем»? Кто погибнет? – Горбунов поднялся с места и обвёл глазами комсомольцев.

– У нас разве в отделении проблем нет? – продолжал Виктор. – Нам решать их надо.

– А мы и о наших проблемах можем говорить, – заметно тише ответил Горбунов. – Говори, поднимай вопросы. Что именно тебя беспокоит?

– Меня многое беспокоит…

И Смеляков заговорил обо всём том, что узнал за недолгое время работы в угрозыске: о сокрытии преступлений, о том, как статистика влияет на раскрываемость преступлений… Он говорил долго и с жаром, вызвав горячее обсуждение, которое, впрочем, не привело ни к какому решению. Зато на следующий день его вызвал к себе Шку-рин, заместитель начальника политотдела РУВД, и, многозначительно постукивая карандашом о стол, проговорил:

– Ты что позволяешь себе, Смеляков? О каких таких сокрытиях преступлений ты вчера завёл речь?

– А вы будто не знаете?

– Я ничего такого не знаю! – холодно улыбнулся Шкурин. – А ты, если занимаешься сокрытием, ответишь за это по всей строгости! И никаких оправданий не будет!

– Я ничего не скрываю. У меня ещё и дел-то своих нет.

– Зачем же ты, сукин сын, на других наговариваешь? Если знаешь о фактах, то доложи руководству, а просто так словами бросаться я никому не позволю! Ишь, фрукт какой выискался! Честь милицейского мундира решил замарать? Лёгкой популярности ищешь? Не выйдет! Партия доверила нам ответственнейшую работу, и мы должны оправдать доверие. А ты, Смеляков… Словом, чтобы я больше не слышал об этом. Молод ты ещё…

– При чём тут мой возраст? – Виктор пожал плечами и тут же пожалел о своём вопросе. Политрук разразился пространной речью о необходимости усиления идеологической пропаганды среди молодёжи, то и дело тыча пальцем в сторону Смелякова.

«Какая же ты дрянь, – подумал Виктор, разглядывая политрука. – Всё-то ты знаешь, но зачем-то устраиваешь этот идиотский спектакль. Хочешь выглядеть твердокаменным коммунистом. Но никто же тебя не видит сейчас, кроме меня. Ведь именно такие, как ты, разваливаете действительную работу. Именно вы, пустомели, ничего не делаете, а только языками чесать горазды. Эх, была бы моя воля…»

– Была бы моя воля, я бы поставил вопрос перед твоим начальством о вынесении тебе выговора, – политрук хищно оскалился, – а то и строгача [6]впаять…

– Во-первых, я ни в чём не провинился, чтобы мне выговор объявлять, товарищ капитан. – Виктор нахмурился. – А во-вторых, при чём тут моё начальство?

– Я сегодня по твоему вопросу с Ядыкиным беседовал. Он настаивает, что ты просто по молодости и глупости позволяешь себе иногда лишнего ляпнуть, а так ты парень нормальный. Утверждает, что из тебя получится классный опер… Ему виднее. Но я бы таких, как ты, идеологически нетвёрдых и фактически неблагонадёжных, гнал бы из органов поганой метлой!.. Ладно, на первый раз прощаю. Иди… Понабрали детей в милицию…

«Сволочь, – думал Виктор, выходя из здания РУВД, – настоящая сволочь. И фамилия Шкурин вполне соответствует его сущности… Он меня, видите ли, прощает. Ведёт себя так, словно он царь и Бог. Да это его, а не меня надо поганой метлой гнать… А Ядыкин-то сказал, что из меня классный опер получится. Значит, он обо мне хорошего мнения. Это приятно. – Смеляков чуть заметно улыбнулся, но тут же опять посмурнел. – Если бы услышать это при других обстоятельствах, а то этот политработник… Вот из-за таких всё рухнет, вся наша система. Сплошное лицемерие, демагогия! Ложь сверху донизу… Как же быть? Надо на что-то опираться, нельзя же совсем без ориентиров… Ложь, очковтирательство… и необходимость профессионально выполнять работу. Надо как-то спаять одно с другим, выплавить из этих взаимоисключающих составляющих нечто цельное, жизнеспособное. То есть нужно либо принять их правила игры и заниматься делом, которое мне нравится, либо система меня отторгнет, выдавит, как инородное тело… Вот что имел в виду Бондарчук, когда говорил про специфику работы „на земле“ и про то, что придётся из белой обложки сделать чёрную… Что ж, я сделал выбор, пришёл в угрозыск и уходить отсюда не собираюсь! Никто меня не выпрет отсюда, никакие бюрократы! Вам надо, чтобы я тупо отмалчивался на комсомольских посиделках? Чёрт с вами, я буду молчалив, как рыба. Но это не значит, что я согласен с вашими дурацкими решениями. Придёт и мой час. Я лишь в начале пути…»