Эд Макбейн - Дело принципа

В конце концов Хэнк встал из-за стола.

– Ну что ж, спасибо за информацию, – проговорил он и сунул руку в задний карман брюк за бумажником.

– Не надо, я угощаю, – остановил его Фрэнки.

– Нет уж, я все же сам…

– Я же сказал, что угощаю, – уже более настойчиво повторил Фрэнки.

– Что ж, тогда спасибо, – сказал Хэнк и вышел из бара.

Мать Рафаэля Морреса возвращалась с работы домой после шести часов вечера. Она работала швеей на Манхэттене, в так называемом Швейном квартале. До того, как перебраться в Гарлем, она жила в пуэрто-риканском городке Вега-Байя, где работала в крошечной швейной мастерской по пошиву рубашек для детей. Здание, в котором находилась мастерская, снаружи ничем не походило на швейную фабрику. Это был аккуратный, чистенький домик в глубине небольшого сада, обнесенного кованым ажурным забором, за которым цвели дикие орхидеи. Рабочий день Виолеты Моррес начинался в восемь часов утра и продолжался до шести часов вечера. Конечно, здесь, в Нью-Йорке, и условия труда, и его оплата были гораздо лучше, что правда, то правда. Но в Пуэрто-Рико, возвращаясь домой после работы, она знала, что там ее ждет сын Рафаэль. А здесь, в Нью-Йорке, этого уже не будет никогда. Потому что ее Рафаэль был мертв.

Она переехала в Нью-Йорк по настоянию мужа, работавшего мойщиком посуды в ресторане на Сорок второй улице. Сам он перебрался сюда годом раньше ее и поначалу жил у каких-то своих дальних родственников, откладывая деньги на то, чтобы снять отдельную квартиру и выписать к себе жену и сына. Она же приняла это предложение без особого восторга. Конечно, ей было прекрасно известно, что Нью-Йорк – это город больших возможностей, но уезжать из Пуэрто-Рико не хотелось, да и страшно было покидать родные места и отправляться навстречу неизвестности. Полгода спустя муж бросил ее, подавшись к другой женщине и предоставив им с сыном возможность самостоятельно искать средства для выживания в большом городе.

В свои тридцать семь лет – подумать только, она, оказывается, всего на два года старше Кэрин, жены Хэнка – она выглядела на все шестьдесят. Это была очень худая, словно высохшая женщина с изможденным лицом, и лишь ее глаза и чувственные губы сохранили едва различимые следы былой красоты. Она не пользовалась косметикой. Черные прямые волосы были безжалостно зачесаны назад и стянуты на затылке в тугой пучок.

Они сидели молча друга против друга в гостиной ее тесной квартики, находящейся на четвертом этаже дома без лифта. Ее большие карие глаза смотрели на Хэнка с такой искренностью, что в какой-то момент ему стало не по себе. Это был взгляд, исполненный вселенской скорби. Ее горе было столь велико, что заглушить его не могли никакие уговоры и никакие слова утешения. Такое состояние требует тишины и уединения, напрочь отвергая всякое беспокойство.

– Да что вы можете? – спросила она. – Что вы вообще можете сделать?

По-английски женщина говорила хорошо, почти без акцента. Еще раньше она рассказала Хэнку, что до того, как приехать к мужу в Нью-Йорк из Пуэрто-Рико, она целый год учила язык в вечерней школе.

– Я могу позаботиться о том, чтобы свершилось правосудие, миссис Моррес, – сказал Хэнк.

– Правосудие? В этом-то городе? Не смешите меня. На торжество справедливости здесь могут рассчитывать лишь те, кто был тут рожден. Всех прочих не ждет ничего иного, кроме ненависти.

Слушая ее, он подумал о том, что в ее голосе не было горечи, хотя заявление само по себе было резким, вызывающим. Ему же была слышна лишь невыразимая печаль, отчаяние и обреченность.

– Это город ненависти, сеньор. Он пронизан ею насквозь, она всюду преследует вас, и это очень страшное ощущение.

– Миссис Моррес, я занимаюсь делом вашего сына. Может быть, вы расскажете мне что-нибудь еще о…

– Вот именно, вы занимаетесь делом. А ему уже ничто и никто не поможет. Вы больше ничем не можете помочь моему Рафаэлю. Мой сын мертв, а те изверги, что убили его, все еще живы. И если их оставят в живых, то убийства не прекратятся, потому что они не люди, а звери. Это же грубые животные, исполненные ненависти! – Она замолчала, неотрывно глядя ему в глаза. А потом, словно ребенок, спрашивающий у отца, почему небо голубое, сказала:

– Скажите, сеньор, почему в этом городе все так друг друга ненавидят?

– Миссис Моррес, я…

– Меня учили любить, – продолжала она, и внезапно ее голос потеплел, стал тоскующим, и в нем послышалась нежность, взявшая на мгновение верх над печалью. – Мне с детства внушали, что любовь – это самое прекрасное, что есть на свете. Так говорили мне в Пуэрто-Рико, в стране, где я родилась. Любить там легко. У нас там тепло, нет спешки и суеты, люди здороваются с тобой на улице, и все знают друг друга в лицо. Они знают, кто такая Виолета Моррес, и говорят мне: «Здравствуй, Виолета, как у тебя сегодня дела, есть ли новости от Хуана? Как твой сынок?» Ведь это очень важно – быть нужным кому-то, вам так не кажется? Очень важно знать, что ты – Виолета Моррес и что все эти люди на улице знают тебя. – Она снова замолчала. – Здесь же все по-другому. Тут холодно, все куда-то бегут, торопятся, и никто не поздоровается с тобой, не спросит, как дела. В этом городе нет времени для любви. Здесь есть только ненависть, отнявшая у меня сына.