Б. Седов - Король Треф

Но обдумывания не получилось.

Когда я уселся на Семкину пластиковую скамью за двести долларов, стоявшую рядом с входной дверью, и, закинув руки за голову, посмотрел на темное звездное небо, то увидел там улыбавшуюся Настю.

В последнее время такое случалось со мной часто.

Стоило только задуматься ни о чем или просто отвлечься от ежедневных однообразных мыслей, как в памяти всплывал образ милой таежной девушки, которая смогла расколоть каменную корку, уберегавшую мое холодное сердце от никчемных волнений. Она смогла вдохнуть в него свою любовь, и я с удивлением и радостью почувствовал, что и сам способен, оказывается, на настоящую нежность и настоящую любовь.

Я часто вспоминал драгоценные моменты нашей короткой совместной жизни и каждый раз чувствовал, как в моей груди всплывает что-то горячее, поднимается обжигающей волной к горлу и готово вылиться кипящими в глазах слезами, но…

Я не умел плакать.

Точнее, когда-то умел, конечно же, но разучился. Все дети умеют плакать, но прошло время, и мои глаза стали оставаться сухими при любых обстоятельствах. Не знаю, хорошо это или плохо, ведь говорят же люди — поплачь, легче станет. Может быть, это и так, но мне в зрелом возрасте не приходилось испробовать этот способ облегчения на себе.

Прежде я не задумывался о том, что значат некоторые слова, но после того, как потерял Настю, которая стала для меня теплым и нежным светом и источником радости и настоящего желания жить, а не простого инстинкта энергичного шевеления, как это было до встречи с ней, все изменилось.

Сотни раз до этого я произносил простое слово «никогда» и только теперь понял, какой страшный и безжалостный смысл скрыт в нем. Я никогда не увижу Настю. Я никогда не услышу, как она шепчет ласковые слова, согревая мое ухо дыханием. Я никогда не увижу, как она ярким солнечным днем купается в таежном ручье, со смехом брызгая на меня водой…

Я никогда не обниму ее, погружаясь в теплое озеро настоящей ласки и настоящей нежности, которые я познал только в ее объятиях.

Никогда.

Однажды, вспомнив, как Настя, держа мою голову на коленях, гладила меня по лицу и шептала какие-то древние слова любви, я ужаснулся тому, что все это абсолютно недостижимо теперь, и в приступе невероятной жалости к ней и к самому себе почувствовал, как защипало глаза. И я попробовал заплакать. Ничего из этого не вышло. Я кривил лицо, с усилием зажмуривался, пытаясь выдавить из глаз хоть одну слезинку, и все напрасно. Я не мог плакать.

Но зато теперь я знал, что я могу, умею любить.

Настя научила меня этому. И, вспоминая иногда своих многочисленных женщин, я удивлялся тому, как иной раз принимал неудержимый азарт собачьей свадьбы за настоящее глубокое чувство. Конечно, это было приятно и здорово. Не зря же это называют основным инстинктом. Но только с Настей я узнал, что такое наслаждение истинной близостью мужчины и женщины. И теперь этого не будет никогда.

Наверное, я ошибаюсь, в отчаянии думая, что больше не встречу такой женщины. Конечно же, невозможно, чтобы на всей Земле только она одна обладала даром настоящей любви. И не исключено, что мне повезет и я снова встречусь с той, которая будет знать этот волшебный и мудрый язык, но это будет не Настя. И я боюсь того, что буду вспоминать о ней, обнимая другую, которая тоже сможет затронуть самые нежные и тайные струны моей души.

Я вздохнул и проводил глазами медленно проехавший мимо меня «Фольксваген Жук», за рулем которого сидел молоденький оболтус. Его обнимала за разные места светловолосая девушка, и на лице оболтуса была смесь удовольствия и беспокойства. Он понимал, что нужно выбрать что-нибудь одно — или управление машиной, или молодые прелести, которыми девушка активно прижималась к нему. А иначе это могло закончиться, как в анекдоте. Машина — в канаве, руль — в руках оболтуса, а его откушенный член — в зубах у девушки. Осторожно, молодой человек, береги себя, подумал я и посмотрел на часы.

Прошло полчаса.

Потом прошло еще десять минут.

И когда часы на моей руке показали половину десятого, а это значило, что Семка ушел час назад, я решительно встал с гостеприимного еврейского дивана и, заглянув в кухню, фальшиво зевнул и с деланым равнодушием сказал Райке:

— Что-то Семка застрял! Пойду посмотрю, как он там, может, чем помочь надо.

Райка мрачно покосилась на меня и снова уперлась в телевизор, где по русскому каналу шла «Санта Барбара».