Юрий Козлов - Кайнок

«Но ведь он знает, что в селе остались люди, не хуже его помнящие о лагере... — вдруг подумал Корней Павлович. — Что если я ухватился за ложное направление?.. Если все не так? Но кабарга шла распадком, о котором толкует старик. Именно там ее дважды подстрелили из обреза или карабина...»

Трофим Сидоркин терпеливо ждал, когда Пирогов обдумает следующий вопрос. Худое лицо его, с белой негустой щетиной по щекам выражало готовность вспоминать хоть до вечера.

— После войны Сахаров сразу осел в Анкудае?

— Да ведь как сказать. Кабы знать тогда.

Старик остерегался напраслины. И в самом деле, придет ли в голову честному человеку присматриваться к окружающим, запоминать их.

— Ладно, это уже дело второе. Если разрешите, мы к вам еще при случае обратимся.

— В любой раз. То ж денег не стоит.

Пирогов записал со слов Трофима Сидоркина несколько адресов бывших партизан, попрощался за руку. Старик уважительно склонил голову, уже пошел к двери, но вдруг остановился.

— Ежели нужда за душу возьмет, соберу партизан, тех, кто не на фронте. Всем скопом и проведем. Да и помощь, вижу, тебе не в тягость. Ты бы не темнил, едят тя мухи. А все как есть...

Под вечер Пирогов связался с областным управлением, просил помочь выяснить личность Сахарова.

— ТЫ СОШЕЛ с ума, — возмутился председатель исполкома. Серое в морщинах лицо побледнело. — Якитов дезертир! Он предатель! Ты понимаешь? Якитов — предатель! Его военно-полевой суд судить будет! А ты... Что я скажу людям? Нет, как ты думаешь объяснить людям наше решение?.. Триста семей фронтовиков нуждаются в ежедневной помощи. И вдруг, — на тебе, — помощь Якитовой!

— У нее двое пацанов, — напомнил Корней Павлович. — Трех и пяти лет. И они не виноваты, что отец у них...

— Ты мне с детьми в глаза не лезь. У Ивана Вагонова — трое. У Федора Бодюрова — четверо. У Авдея пятеро по лавкам.

— Знаю. И все-таки я прошу. Люди правильно нас поймут. Даже похвалят. Нельзя мстить детям за проступки их отцов.

В кабинет без стука вошел секретарь. Председатель сделал знак рукой — занят, но тот, уставясь в пол, засеменил через кабинет, держа перед собой тонкую коричневую папку с документами.

— Ладно, — Пирогов поднялся. — Сам придумаю.

Председателя эти слова не задели.

— Это как же, если не секрет?

— Придумаю, — упрямо повторил Корней Павлович. — Я пойду. Дел куча.

Он пробежал по коридору, хлопнул входной дверью. На крыльце остановился. А что он, собственно, может придумать? Какие у него фонды? Какие запасы? Но слово — не воробей...

Он пошел в райотдел. Свежий снежок поскрипывал под сапогами: рап-рап-арап! Точно — арап! Миленькое дело — обо-й-дусь, придумаю! Заносит тебя, Пирогов. Заносит непонятно куда. Или вообразил себя большим начальником, или нервы напряжены до предела?

У ХЛЕБНОГО магазина стояла очередь. Человек пятьдесят. Старики, старухи, дети. С дерматиновыми хозяйственными сумками, холщевыми торбами. Скучая, очередь разглядывала идущего милиционера.

Пирогов прибавил шагу, но тут от высокой завалинки отделился прямой, как кол старик и направился ему наперерез.

— Добрый день, товарищ начальник, — сказал низким голосом.

— Здравствуйте, — Корней Павлович остановился. Старик взял его за рукав — дальше, дальше от чужих ушей,

— Трофим Сидоркин сказывал, очень интересуетесь старым лагерем партизанским.

— Извините, кто вы?

— Ефим Логунов.

— Логунов? Ло-гу-нов, — Пирогов отвел взгляд, припоминая список, составленный со слов Трофима Сидоркина. В нем не было фамилии Логунова. Это уж точно. — Еще раз извините, мы не знакомы.

— Вас-то я знаю. А вы меня... — старик пожал плечами, продолжая уводить Корнея Павловича от очереди. — Вам-то уж как всех знать.

— У вас ко мне есть срочное дело?

Логунов помялся, оглянулся на людей.

— Я из тех, кто зачинал этот лагерь. Из партизан я.

«Возможно», — подумал Пирогов. Трофим Сидоркин назвал четыре фамилии. Корней Павлович и не настаивал, чтобы он вспоминал всех.

— Ох, погоревали мы тогда, — продолжал Ефим Логунов. — Одна страхота. Не приведи бог такому повториться.

— Вы помните место?

— А как же! От Святого ключа четыре часа хорошего ходу. По речке.

— Вы сможете пойти со мной сейчас? В отдел? Записать показания.

— Не! — старик оглянулся на очередь. — У меня четвертый номер. А сказывают, хлеб уже отгружают, скоро привезут.

— У вас есть еще что сообщить?

— Да нет... Так я. Заходить от Храбровки надо, факт. Сидоркин верно рассудил. Речки держаться надо. Она не замерзает до января. А теплой зимой и вообще не становится... Вот здесь, что хотел я... Память дырявая стала... Да! Осенью... Уже снег выпал... Беда у нас приключилась. Загадка такая... Там пещера есть. Так мы в той пещере пост держали. Караул, по-военному... И вот осенью исчез за ночь караульный. Ушел. И ведь не просто сбег, а пулемет с собой прихватил. Был у нас один, «Льюис» прозывался. С кругляком над стволом... Так вот, проснулись — ни караульного, ни пулемета. Думаем себе, — домой, собака, подался. К бабе. Так на кой ляд пулемет упер? Мы без него как цыплята голые остались: пять винтовок, два нагана, шашка и десяток пик самодельных. Придет взвод белых, голыми руками в мешок соберет... Послали мы одного, Ильку Федорова, в село. Наказали: разыщи, морду набей, пулемент верни. Пошел Илька и не возвратился. Послали Силантия Бострюка. Степенный мужик был. И тот не возвратился. Ну, думаем, спасаться надо. А тут слух дошел — трактом идет товарища Беляева полк. Двести тридцать четвертый. Маловершинский полк Красной Армии. Тут и мы осмелели... Как Анкудай взяли, так мы сразу в дом к беглецу. А им там не пахнет. Не было его. Ни одного часа. Баба божится, сама Голосит: убили-и... И Ильку, и Силантия убили. Только этих-то — белые. В деревне на улице их взяли. Одного, потом другого. А Васька — как в омут головой. Так его и не видали с тех пор. Дети без отца выросли.