Владимир Кашин - По ту сторону добра

— Кстати, — обратился он к Джейн, — должен предупредить вас, мисс Томсон, что ложный донос по нашим законам тоже карается…

* * *

Итак, официального заявления Джейн не написала, от устного тоже отказалась, и все равно Коваль покидал гостиницу с тупой душевной болью, словно ему плюнули в лицо.

Первой естественной реакцией на все услышанное от Джейн и ее матери были гнев и потребность действовать.

Подполковник пересек подземным переходом площадь Ленинского комсомола и направился вверх через Владимирскую горку узенькой и крутой улочкой Героев революции, которая выводила на Советскую площадь, к старинному дому, где помещалось Управление внутренних дел.

«Как мог лейтенант Струць дойти до такой подлости?!»

«Откуда он взялся в милиции, этот вертопрах?! Как попал в Высшую школу Министерства внутренних дел?!»

Коваль не отвез Джейн на экспертизу не только потому, что пожалел девушку. Хотя в ее состоянии это было бы жестоко. Главное, она отказалась от заявления. Экспертизу, наконец, не поздно провести и завтра. С утра допросит и железнодорожницу, и самого Струця.

Мысли метались словно грозовые тучи, гонимые ветром. «Если экспертиза подтвердит насилие, сто семнадцатая ему обеспечена». Коваль, может, впервые в жизни почувствовал, насколько точно определяет закон суровое наказание за надругательство над женщиной.

«Мало того, что совершил тяжелейшее преступление, он еще обесчестил мундир сотрудника советской милиции! Да, продажные писаки, когда пронюхают об этой истории, поднимут крик на весь мир!»

На скупо освещаемой улице Коваль несколько раз споткнулся. Он не замечал домов, мимо которых шагал, встречных прохожих. Вдруг почувствовал, что задохнулся от быстрой ходьбы, и остановился, чтобы перевести дыхание.

Это не был возрастной недуг, которого он боялся, как и все люди, находящиеся на службе, где необходимо отличное здоровье. Такое же горькое чувство своего бессилия он уже познал однажды в молодости.

Из глубин памяти выплыла картина, казалось навеки забытая.

…Это случилось сразу после войны в приморском городе, где он начинал милицейскую службу. Ночью случайно напал на след банды, которая занималась в городе грабежами и насилием. Он прошел суровую школу войны, но в милиции был новичком и еще толком не знал, что в отличие от фронтового боя, где с врагом чаще всего встречаешься грудь в грудь, тут нужно быть в сотни раз осторожнее. Тут враг мог оказаться не только впереди, но и на флангах, и в тылу, и среди случайных знакомых, и среди давно известных людей; здесь приходилось пользоваться тем же набором неожиданностей, ловушек, тем же арсеналом хитростей, уловок, которые без ограничения применяет преступник.

…Той глухой ночью, уставший после нелегкого суточного дежурства, он шел узкими переулками на окраине города, направляясь к центру, где находилось общежитие милиции. И вдруг услышал крик: «Помогите!»

Бросился к дому, из которого раздался крик.

Из-за двери доносилось женское рыдание. Постучал. Дверь сразу приоткрылась, словно его ждали. Вынув на всякий случай пистолет, переступил порог. И тут же на него обрушилось что-то тяжелое. Через несколько минут отчаянной борьбы его, обезоруженного, со связанными руками, втолкнули в большую, освещенную керосиновыми лампами комнату, где гуляли с портовыми девицами подвыпившие преступники.

Он понял, что очутился в логове давно разыскиваемых бандитов, что живым уйти отсюда ему не удастся и что, обезоруженный, не сможет даже дорого отдать свою жизнь. Его пистолет держал пьяный атаман банды по прозвищу Сифон. Ковалю ничего не оставалось, как умереть с честью.

Никто не плакал, никого не обижали; наоборот, все хохотали — и бандиты, и их девицы. Оказывается, его поймали на очень простую приманку. От этой мысли ему стало так больно. Горечь обиды и бессилия — как легко, по-глупому попался! — заглушила в нем естественное чувство страха.

Сифон, мордатый мужик из бывших полицаев с красным рубцом на подбородке, — по этой примете, указанной в ориентировке уголовного розыска, Коваль и узнал его, — перестал хохотать, и все тоже притихли.

«Что же это такое получается, — писклявым голосом, скоморошничая, проговорил он, — разный мусор к нам в гости начал жаловать. Ну, если заглянул, то садись за стол… И фуражечку синенькую за столом сбрасывай, как подобает у православных… Раздражает она что-то меня…»

Коваль стоял как вкопанный, ни один мускул на лице не дрогнул.