Мэтт Рихтел - Одержимый

– Знаешь, что сказала мне гадалка?

– Она сказала, что у тебя будет много денег.

Энни высвободила руки из моих.

– Это сказала тебе я. А она прошептала мне на ухо другое.

Энни опустила голову, словно сдерживая слезы.

– Она сказала, что я стою перед трудным выбором. И добавила, что я пойду по тропе истинной любви.

Она отступила на шаг.

– Виски у тебя стали длиннее. Ой, да ты ранен!

На моей светло-синей футболке темнело рубиново-красное пятно.

– Стараниями Дейва Эллиота.

Она поднесла руку ко рту. Я не мог сказать, потрясение это, забота обо мне или злость. Почувствовал толику сомнений. Возникло ощущение, что Энни этот жест репетировала. Отогнал эту мысль.

– Они… они загрузили в мой компьютер одну программу.

Я в это уже поверил. Оставалось только найти доказательства, и я надеялся, что Энни мне в этом поможет.

– Безобразие. Черепашка, мне так жаль. Как он мог?

– Твой отец? Что, черт побери, происходит?

Ее лицо изменилось. Стало жестче. Решительнее. Такое я уже однажды видел – в Нью-Йорке, когда я заглянул на совещание банкиров, которое она вела, посвященное «Вестидж технолоджис». Внезапно появилось осознание, что я стал взрослым, а время бежало и бежит слишком уж быстро.

– Никому нельзя доверять, – озадаченно пробормотала она. – Я покончу с этим немедленно.

С тех пор как я последний раз видел Энни, прошла целая вечность. Рыба отрастила лапы, выползла на сушу, изобрела двигатель внутреннего сгорания, вот и Энни посуровела. Я всегда знал, что суровость в ней присутствовала, но надеялся, что в ее душе это одна из второстепенных составляющих.

– Я не для того четыре года изображала мертвую, чтобы все так закончилось. Он сотворил такое со мной. С тобой, Нат. С нами. Мы не можем позволить ему выйти сухим из воды. И теперь я могу остановить его, раз и навсегда.

– Меня это не волнует. – Я положил руку на рану. – Заживет. Это тебе не разбитое сердце. Энни, помнишь, о чем мы раньше говорили? Что ты не должна ползать в его дерьме. Хватит! Оставим его в прошлом, а сами пойдем дальше.

Не сказал – отчеканил. Так резко я с ней никогда не говорил. Конечно, я хотел поддержать ее, но при этом и направить на путь истинный. Она шагнула ко мне, ее лицо вновь изменилось, на этот раз смягчилось.

– Услышав, через что мне пришлось пройти, ты поймешь, что выбора у нас нет.

– Ты все еще меня любишь? – шепотом спросила Энни.

Я заглянул ей в глаза и шумно сглотнул слюну. Не думал, что нужен ответ, но она изучающе смотрела на меня, прямо-таки как на подопытного кролика.

– Конечно.

– Я собираюсь тебе кое-что рассказать. Не для чужих ушей. Строго между нами. Это большой секрет.

– Больше того, что доверил тебе я? Насчет знаков препинания, которые я добавил во все книги Фолкнера в библиотеке средней школы?

Смех.

– Энни, где Эрин?

– У нее все хорошо. Она у нас и в безопасности.

– «У нас»? Где она?

– Ты ее любишь?

– Нет, Энни. Господи, нет. Просто скажи, где она.

– Она в полной безопасности. Будь уверен. Скоро появится здесь. Пожалуйста, доверься мне.

Она увлекла меня в квартиру, которая сильно отличалась от залитого солнцем парка и белочек, в компании которых я представлял себе наше воссоединение. Энни усадила меня на диван, а потом огорошила:

– Во Франции чувствуешь себя гораздо более одинокой, чем уверяют тебя путеводители.

Она была в черных слаксах и синей блузе, безупречно подходящих друг другу. Так что выглядела, как генеральный секретарь Лиги юных. Заперла дверь, посмотрела в окно, убедилась, что ничего подозрительного нет ни на автостоянке, ни около дома, задернула штору. Она прошла на кухню, загремела посудой, потом полилась вода. Говорила она, не прерывая своего занятия.

– Там я провела первые два года после того инцидента. В деревенском доме на севере страны. Недалеко от Люксембурга.

– Так почему ты не позвонила мне, Энни? Я же думал, что ты умерла! Ты лежала в коме?

Она вздохнула:

– Пожалуйста, Нат. Я репетировала эту речь тысячу раз, дважды переписывала. Позволь мне выговориться до конца. Все так запутано, даже для меня, даже сейчас.

Я кивнул.

Энни вновь вздохнула.

– Я сидела в кресле-качалке у окна, которое выходило на маленький яблоневый сад. Чтобы удержаться от звонка тебе, начинала считать яблоки. Когда сбивалась со счета или не помнила, сосчитала ли какое-то конкретное яблоко, начинала вновь. – Голос звучал бесстрастно, потом в него добавилась грусть. – Изоляция, страх, одиночество, это хуже тюрьмы. Хуже смерти. Ты более не личность. В твоем существовании нет никакого смысла.