Елена Арсеньева - Рецепт Екатерины Медичи

«Опять вранье», — уныло думает Марика. Опять она сталкивается с враньем Торнберга! Значит, никакой он не Меркурий. Кажется, куда ни ткни — везде след его лживости… Конечно, он и предположить не мог, что Марика станет его проверять. Вернее, что жизнь подведет ее к таким проверкам. А скорее всего, ему было на все на свете наплевать! Торнберга интересовал тогда только эксперимент, только его проклятый эксперимент! И чтобы добиться согласия Марики на участие в нем, он готов был врать — и врал — о чем угодно и сколько угодно. Но тогда, получается, в проверке нуждается каждое его слово? И каждый элемент этой несчастной шифровки? Нет, кажется, не миновать рассказывать о ней Хорстеру…

— А скажи на милость… — вдруг склоняется к ней Хорстер и умолкает.

— Что?

Марика поворачивается к нему — и внезапно утыкается губами в его губы. В следующее мгновение Хорстер хватает ее в объятия, стискивает изо всех сил, даже отрывает от земли, губы его впиваются в ее губы долгим, отнимающим дыхание поцелуем — грубым, болезненным, но таким возбуждающим, что Марика почти лишается сознания и только и может, что со стоном отвечать на поцелуй и, в свою очередь, обнимать Хорстера, прижиматься к нему так, словно он — некий утес, к которому ее прибило бурей жизни. И если она даст волнам оторвать себя от него и унести обратно в море, то погибнет, погибнет…

Наконец, задыхаясь, Хорстер ставит ее на землю — тоже задохнувшуюся, почти обезумевшую.

— Послушай, — говорит он низким, молящим голосом, — не спрашивай, что это значит, хорошо? Я и сам не знаю. И просить прощения не собираюсь. На меня это как накатило еще там, около метро, когда я лежал на тебе под бомбами, и так и не отпускает. Я знаю, у тебя есть жених, ты с ним ездила в Париж, я знаю, вы постоянно встречаетесь, я для тебя никто, но… может быть, ты пойдешь со мной куда-нибудь, где можно лечь? Мне нечем прельстить тебя, нечем заманить, я могу только умолять тебя, как нищий молит о куске хлеба, как приговоренный молит о последней милости: не дай пропасть человеку! Ты, мечта о твоем теле, о любви с тобой — для меня это в последнее время наваждение, мучение! Ты не представляешь, скольких шлюх я имел после той нашей встречи в метро! Я думал, что это ты, закрывал глаза и называл их твоим именем, а они только вздыхали, знаешь, такими глупыми, длинными овечьими вздохами. Они меня жалели, советовали найти тебя и уговорить отправиться со мной в постель. Пойдем, молю тебя! Смешно же сейчас тут, посреди улицы, валить тебя на землю и насиловать. Меня не страх удерживает, а только мысль о том, что это смешно. Пойдем, слышишь? Забудь о женихе, обо всем! Бывают в жизни такие встречи, что люди должны отрешиться от всего будничного, повседневного ради безумия плоти. Я не буду тебе врать: может быть, я завтра на тебя и смотреть не захочу, может быть, и ты убежишь от меня с проклятиями, но все это будет после, после… Если ты сейчас скажешь нет, я… я не знаю…

Хорстер вдруг сует руку в карман и вытаскивает пистолет.

— Я не знаю, что сейчас сделаю: застрелю тебя или сам застрелюсь, но ты… Ты не понимаешь, что делаешь со мной!

Он хватает Марику за руку, тянет к себе и прижимает ее ладонь к низу своего живота. И она чувствует его безумное, невероятное возбуждение. Она ощупывает его возбужденную плоть, мнет ее, перебирает пальцами, терзает, мучает, понимая, что причиняет Хорстеру почти невыносимые страдания, и наслаждаясь его страданиями.

Так счастлива она не была никогда в жизни. Эта полубезумная, непристойная сцена — как реванш за все те муки, которые она пережила по вине Бальдра. Ей смешны разговоры о женихе — она с великой радостью вычеркнет его из своей жизни. Само сознание, что она возбудила в Хорстере такую же неодолимую, необъяснимую, неутолимую страсть, какую возбудила в Бальдре Дама с птицами, доводит ее до исступления, наполняет невероятной любовной энергией. Ей хочется лечь с Хорстером прямо здесь, прямо сейчас, на земле, на виду у всех. Да могла ли она вообразить, что испытает прилив такого мощного, такого страстного желания? Она и думать не думала, что способна на подобное! Любовь к Бальдру кажется ей сейчас пресноводным жалким озерком перед морем желания, которое она испытывает к Хорстеру.

— Рудгер… — бормочет она, и пальцы ее окончательно теряют стыд. — Рудгер…

Произнесенное ею имя стирает все его сомнения, сжигает остатки сдержанности. Он хватает Марику за руку, которой она терзала его и трогала, и тащит за собой в какой-то двор. Они пробегают этот двор, словно спасаются от погони, влетают в подъезд, взбегают на второй этаж — молча, сосредоточенно, не глядя друг на друга, тяжело, неровно дыша…