— Что вы думаете о краже вещей?
— Ума не приложу, когда их успели похитить? Ведь ящик письменного стола, где они лежали, был закрыт на замок. Подобрать к нему ключ было трудно. В том же ящике находился труд мужа о прижизненном промывании крови, но, по-моему, и рукописи этой при обыске не нашли. Впрочем, в то утро я была так расстроена, что не помню...
— Ну, а что было накануне гибели Николая Петровича? В каком он был состоянии? Может, произошло что-то из ряда вон выходящее?
— Да нет, — ответила Марина. — Все было, как всегда. Я задержалась опять у мамы, но ненадолго. Вернулась около половины одиннадцатого, потом мы еще долго говорили о последних неудачах профессора в научных исследованиях и о наших взаимоотношениях. Конечно, они оставляли желать лучшего. Я дала мужу понять, что твердо решила уйти от него. Он измучил меня своей ревностью. У меня сил не осталось! Ночью он спал плохо, часто выходил пить воду. Ну, а утром... Об этом вы знаете.
Сазонов перелистал несколько страниц дела, нашел место, отчеркнутое на полях красным карандашом, спросил:
— На прошлом допросе вы показали, что, увидев мужа с простреленной головой, подняли с пола револьвер и положили его на столик в прихожей. Как человек, знакомый с медициной, и, наверное, с медициной судебной, вы должны были знать, что в таких случаях ничего трогать нельзя. Все должно было оставаться на своих местах.
— Я в тот момент совершенно растерялась, мои поступки были необдуманны и сейчас для меня совершенно непонятны.
— Можете еще что-нибудь добавить? — Сазонов внимательно посмотрел на допрашиваемую.
— Пожалуй, я рассказала все.
— Тогда подпишите каждый лист протокола отдельно.
Что-то в рассказе Марины насторожило следователя: чего-то она, судя по всему, не договаривала, хотя, в общем-то, рассказ ее казался правдивым. И все-таки Сазонов чувствовал, что Марина знает о смерти мужа гораздо больше, но почему-то умалчивает об этом.
* * *
Отца Марина не помнила. Мать вышла во второй раз замуж, когда девочке было три года. Отчим служил инженером в строительном тресте и был всегда занят. Мать Марины — Елизавета Павловна Турбина — окончила гимназию, в совершенстве владела французским языком, играла на фортепьяно.
В доме Турбиных собирались друзья отчима, по тому времени люди передовые, интересные, говорили о литературе, музыке, живописи, много спорили. Марина сама рисовала, бегло разговаривала по-французски, но была замкнутой, стеснительной девушкой, неловко чувствовала себя в компании сверстников. Может быть, это было связано с тем, что еще в школьные годы у нее начала развиваться близорукость, и на занятиях она носила очки. Вероятно, поэтому и успехом у молодых людей не пользовалась.
В институте Марина училась хорошо, некоторые лекции приводили ее в восторг, в особенности лекции профессора Панкратьева. Читал он действительно артистично и до такой степени увлекался, что иногда в его речи проскальзывали целые фразы на немецком, английском или французском языке. Самые сложные проблемы он умел донести до слушателей так, что они становились понятны и менее подготовленным студентам. Молодежь Панкратьева любила, он всегда был справедлив и доброжелателен, на экзаменах никогда не придирался, его больше интересовало не заучивание отдельных фактов, а умение самостоятельно мыслить.
Ближе познакомилась Марина с профессором случайно. Однажды, когда у матери был тяжелый приступ желчнокаменной болезни и она всю ночь страдала сильными болями, Марина, совершенно отчаявшись, решила обратиться к Панкратьеву за помощью и ранним утром уже стучалась в ворота особняка на Лахтинской. Открыл ей сам профессор, помятый и заспанный. Выяснив, в чем дело, пригласил Марину в гостиную. Извинившись, попросил ее обождать, а сам пошел собираться.
Через несколько минут Панкратьев вышел из спальни, свежий и подтянутый, с небольшим докторским саквояжем.
Осмотрев больную, Панкратьев быстро приготовил шприц и сделал инъекцию. Через полчаса Елизавета Павловна почувствовала себя гораздо лучше. Профессор выписал несколько рецептов и рекомендовал аккуратно принимать лекарства.
Недели через две Николай Петрович позвонил, справился о здоровье матери и пригласил Марину в театр оперетты. Ставили «Летучую мышь». Марина была в этом театре впервые, и все казалось ей необычным. Замечания профессора относительно игры актеров были очень меткими. Некоторых из них профессор знал лично и после спектакля повел Марину за кулисы. Встреча с артистами надолго ей запомнилась. Вскоре последовало новое приглашение, на этот раз — на богослужение в церковь. Панкратьев оказался знатоком церковной жизни, этого отдельного замкнутого мирка. Как Марина потом узнала, профессор, выросший в семье помещика, был религиозен.
Читать дальше