Мария Жукова-Гладкова: Принц с опасной родословной

Кстати, слушая выступления Ивана Захаровича, я всякий раз думаю, как же воровские авторитеты, заделавшиеся бизнесменами, банкирами и политиками, наловчились речи толкать: ни одного матерного слова, ничего по фене. Прямо хоть сейчас в британскую палату лордов.

Пашка развернул телекамеру на вертухая, я тоже повернулась.

– Тоннель, конечно, хорошо бы прокопать, но можно и кое-что добавить… – задумчиво произнес вертухай. – Вот если тут тумбы поставить – ну как на Робеспьера, где сфинксы… И из тумбы в тумбу. И деньги можно брать за посещение. Туда музей «Крестов» перенести. Ну, как у нас под площадью Победы… А?

– Хорошая мысль, – кивнул Сухоруков задумчиво. – Сразу видно, что вас, как и меня, волнует судьба города.

– А сфинксов тут поставить не желаете, Иван Захарович? – спросила я. – Голову одного можно было бы с вас слепить.

– А второго? – прошипел Сухоруков. По-моему, у него в очередной раз возникло желание меня придушить, и он еле сдерживался, впрочем, как и верные оруженосцы. Вон Кактус уже потянул ручки ко мне, только вовремя остановился.

– Референдум провести, – сказала я, потом улыбнулась в телекамеру: – Уважаемые телезрители, мы будем очень рады, если вы выскажете ваши пожелания. С кого лепить голову сфинкса для установки на Арсенальной набережной? Пожалуйста, звоните по телефонам, указанным на экране, или пишите на адрес, указанный на последней странице еженедельника «Невские новости». Все ваши пожелания я передам нашему меценату, одному из самых известных людей нашего города Ивану Захаровичу Сухорукову.

– Сука, – пробурчал Иван Захарович себе под нос. Но в камеру улыбался, излучая благодушие.

– Это я вырежу, – также тихо ответила я.

– Ладно, все, на сегодня хватит, – объявил Сухоруков. – Пашка, выключай свою машину. Юля, сама знаешь, что монтировать. Вечером посмотрю – позвоню. И гляди у меня! – Сухоруков погрозил мне пальцем как проштрафившейся семикласснице. Всем своим видом я изобразила готовность следовать указаниям покровителя.

– Сам такой, – сказала я и отвернулась. При всем честном народе напоминать Сухорукову о Сереге не хотелось.

А вообще, у него в камере есть телевизор, и он сегодня увидит это интервью. Но почему мне больше не дают с ним свиданий? Или это опять распоряжение Сухорукова? Почему дело не сдвигается с мертвой точки? Словно о моем мужчине все забыли…

Не пора ли мне встретиться со следователем, которого мне, кстати, пока не довелось ни разу увидеть. Или он специально от меня скрывается? Фамилию-то я знаю от своего знакомого опера Андрюши, регулярно поставляющего мне информацию для репортажей, правда, также использующего меня в качестве бесплатного такси. Но за все надо платить, верно?

В общем, решено. Следака найду. Выслежу. Тем более я знаю, сколько он хотел получить с Сереги за оправдательный приговор… Но почему-то отказался. Просто так от двадцати тысяч долларов не отказываются. Должны быть очень веские основания. И я их выясню. И предложу больше. К тому же теперь деньги у меня есть. Все из тех же злосчастных двух миллионов, в покушении на которые Серегу подозревал Иван Захарович.

Историю любви Смирновой и Сергея Татаринова он узнал в камере. Личная жизнь этой стервы его раньше нисколько не интересовала, сейчас она его, правда, тоже не интересовала, но нельзя было про нее не узнать, когда это обсуждали все сокамерники. В особенности перед выходом в эфир «Криминальной хроники».

Смирнова брала интервью у этого мецената хренова, который теперь мост решил строить. Правда, все сокамерники восприняли идею на ура: Сухоруков о людях думает, видите ли.

Если бы они знали Сухорукова так же хорошо, как он…

Он впервые увидел его рожу на стенде крутых. В каком году это было? В советские времена в колониях всегда устанавливали стенды – ударников лагерного производства и склонных к побегу. Появиться в ряду ударников считалось западло, а вот среди склонных к побегу… Это были герои. Это было почетно. На тех, кто удостоился висеть на стенде крутых, смотрели с восхищением.

И Сухорукову это восхищение пришлось по душе. Вон как старается. Чтоб теперь весь пятимиллионный город им восхищался и гордился.

Он узнал также, что вначале народ пари заключал: свернет Сухоруков Юленьке шею или не свернет за ее активность. Или хотя бы приложит отеческую руку к челюсти. Испортит товарный вид, так сказать. Те, кто считал, что свернет шею, продули. Правда, те, кто считал, что не свернет, тоже не могли предположить, что он ее своим пресс-атташе сделает. Ишь какие слова народ выучил! Один сокамерник даже высказался, что Юлечкино лицо, мол, – это народное достояние. Не лицо у нее, а наглая, стервозная журналистская морда, – хотел поправить он, но сдержался. Ему вообще хотелось охарактеризовать Юлечку одним кратким словом, известным русскому человеку с детства. Понятным всем, лаконичным и объясняющим суть Юлечкиной натуры – независимо от того, с кем она там сейчас спит и спит ли вообще.