Буало-Нарсежак - Брат Иуда [сборник]

20 часов

Около двух недель, а точнее тринадцать дней, я не мог прийти ни к какому решению. Я был совершенно выбит из колеи и потерял всякую охоту браться за перо. Чтобы описать что именно? Прилив и отлив моих раздумий, регулярный, как на море. Сначала непреодолимый наплыв уверенности: я вновь вижу Жонкьера, его очки, приподнятые надо лбом, когда он со мной говорит, а все остальное – эпизод с Вильбером, эпизод с Рувром – не более чем логическое продолжение того, первого преступления. Однако вслед за этим движение мыслей поворачивается вспять. Если исходить из того, что я только что назвал эпизодом с Рувром, я был настолько не уверен в виновности Люсиль, что смерть Вильбера и даже смерть Жонкьера в конечном счете начинали мне казаться случайными. Я сомневался в своей памяти. Разве смог бы я присягнуть на суде, что Жонкьер был в очках в момент его падения в пустоту? Одно из двух: либо был – и тогда Люсиль виновата во всех трех убийствах, либо не был – и Люсиль невиновна. Но в таком случае мои подозрения были гнусными.

Перечитывая эти заметки, я замечаю, что не переставая балансировал между ролью прокурора и ролью адвоката, и большего испытания не знаю. Найду ли я в себе решимость потребовать у нее отчет или по-прежнему буду молчать? Я задаю себе эти вопросы по двадцать раз на день, пока мы с ней встречаемся в столовой, саду, городе… Иногда она замечает:

– Какой ты серьезный, Мишель. Тебе больно?

– Нет, нет. Нисколько.

Я выдавливаю улыбку. Что она сделала бы, увидев себя разоблаченной? Но что она сделала бы, увидев, что на нее возвели напраслину? Какой взрыв – то ли ярости, то ли злобы! Я отступаюсь. Откладываю на потом. Я уклоняюсь. В конце концов, зачем ломать себе голову? Разве нельзя предоставить всему идти своим чередом?

Так вот, в том-то и дело, что нет. Потому что Люсиль начинает строить планы, касающиеся нас двоих. Потому что ей кажется, что она добилась от меня покорности.

– Тебе не хотелось бы снова повидать Венецию? – спросила она позавчера. – Это было бы как свадебное путешествие!

Она слишком осмотрительна, чтобы забегать дальше этого. Но она прощупывает почву. И она права. Поскольку уже ни от кого не может ускользнуть, что мы перестали быть просто соседями по столу, которые любят поболтать вдвоем, наш роман непременно должен увенчаться браком. И даже если я постараюсь выиграть время, чтобы оформить свой разрыв с Арлеттой, я не смогу от нее улизнуть. И я торможу, я упираюсь. Нет! Ни за какие деньги! Мне нужно с ней поговорить. Я дал себе клятву поговорить с ней завтра… если я не законченный трус.

22 часа

Уф! Все в порядке! Но чего мне это стоило!

Я попросил ее прийти в мой кабинет, так как нам надо поговорить. Ее лицо засияло. Она поняла, что разговор коснется нашего будущего. И когда я открыл ей дверь, она расплылась в улыбке. Я начал без обиняков.

– Я много размышлял, моя милая Люсиль. Мне кажется, мы идем по ложному пути.

Это слово обрушилось на нее как удар хлыста. Я поспешил продолжить:

– Через несколько месяцев мне исполнится семьдесят шесть. Не думаешь ли ты, что слишком поздно?.. В моем возрасте жениться снова – разве это не смешно?.. Подожди! Дай мне досказать… Ведь ты даже не знаешь, до какой степени я раб своих прихотей. Я приобрел холостяцкие привычки. Кстати! Вот пример. Этот письменный стол – я не мог вынести, что он не стоял больше на своем месте. Я на тебя сердился. И чувствую, что буду на тебя сердиться каждое мгновение, если мы станем делить одно пространство, если я буду на тебя постоянно натыкаться… понимаешь? Моя повседневная жизнь не совпадает с твоей. Ты любишь солнце. Я – нет. Движение. Я – нет. Шум. Я – нет. И любовь нас не спасет.

По мере того как я говорил, ее глаза увлажнялись. Забившись в кресло, она выглядела такой беззащитной, что мой поступок казался мне низким.

– Я не имею права, – лицемерил я, – лишить тебя жизни в тот самый момент, когда ты только что заново обрела свободу. Открой глаза, Люсиль. Я тоже того и гляди превращусь в развалину. Побывав сиделкой при Ксавье, неужели же ты согласишься стать моей? Какой абсурд!

– Я тебя люблю, – пробормотала она.

– Но я тоже. Именно потому, что я тебя люблю, я и говорю все напрямик. Взгляни правде в глаза: я старый человек, эгоист, рядом с которым ты не замедлишь почувствовать себя очень несчастной. Так будем же благоразумны!

Эта выспренняя и фальшивая тирада переполняла меня смущением и отвращением к самому себе. И тем не менее я ее продолжил, прибегая ко всем аргументам, которые приходили мне на ум. Я хотел, чтобы ситуация была прояснена окончательно и бесповоротно. Но при этом у меня сложилось впечатление, что я добиваю раненого. Люсиль слушала меня, опустив глаза. Я опасался ее гнева. Ее молчание причиняло мне адскую боль. Я счел уместным в заключение сказать: