Леонардо Падура - Прощай, Хемингуэй!

— Сейчас десять… До которого часа я могу находиться в доме? — спросил он у директора, вручившего ему ключи от дверей.

— Мы заканчиваем в четыре. Но если вам понадобится…

— Да нет, я пробуду там недолго. Только чтобы никто меня не беспокоил. Не бойтесь, я ничего не украду. Спасибо за ключи.

С этими словами он покинул директора. Преодолев шесть ступенек, отделявших подъездную дорогу от плоской площадки, на которой стоял дом, он остановился и глубоко вздохнул. Потом сделал еще шесть шагов и, оказавшись у парадной двери, вставил ключ в замочную скважину. Стоя одной ногой уже внутри дома, он почувствовал, что если сделает шаг, то лишится возможности отступить, и ему вдруг захотелось снова запереть дверь и удалиться подобру-поздорову.

Однако же он сделал этот шаг, протянул руку и, нащупав выключатель, зажег свет в гостиной. Перед его глазами вновь возникла грустная, застывшая во времени панорама того, что некогда было домом, где жили люди — спали, ели, любили, страдали. Но это место выглядело совершенно ирреальным не только потому, что было превращено в музей: дом в усадьбе «Вихия» всегда был чем-то вроде молельни для паломников или же театральной декорации, выстроенной скорее для некоего персонажа, чем для живого человека. Так, Конде казалось оскорбительным, что тысячи книг, десятки картин и рисунков вынуждены здесь вступать в горестное соперничество с ружьями, патронташами, копьями и ножами, с укоризненно глядящими со стен головами жертв разгулявшейся отваги писателя — его охотничьими трофеями, свидетельствующими лишь о страсти убивать, о стремлении все время щекотать себе нервы.

Сейчас в доме отсутствовали многие из картин, самые ценные, — их вывезла с Кубы Мэри Уэлш; отсутствовали также некоторые документы и письма, сожженные, как утверждали, вдовой Хемингуэя в ее последний приезд в «Вихию» вскоре после смерти писателя; отсутствовали и люди, способные хоть немного оживить это место: хозяева, слуги, обычные и особые гости и даже кое-кто из журналистов, кому удалось преодолеть барьер uninvited и получить возможность в течение нескольких минут беседовать с живым богом американской литературы. Не было и кошек, вспомнил Конде. Но прежде всего не хватало света. Бывший полицейский открыл одну за другой ставни, начав с гостиной и закончив кухней и туалетами. Теплый утренний свет пошел на пользу дому, проникнув внутрь вместе с запахом цветов и земли, и вот тут-то Конде и задал себе вопрос: что он хочет здесь отыскать? Он знал, что не может идти и речи о каком-либо следе, который позволил бы идентифицировать личность убитого, найденного во дворе, и тем более об уликах, позволяющих выявить убийцу. Он искал нечто более отдаленное, то, что уже пытался когда-то найти, но много лет назад прекратил эти попытки: правду — которая, возможно, разоблачит ложь и обман — о человеке по имени Эрнест Миллер Хемингуэй.

Приступая к этому трудному делу, Конде начал с того, что совершил по музейным меркам чистой воды святотатство: сбросил свои башмаки и сунул ноги в старые мокасины писателя — они были на несколько размеров больше, чем требовалось бывшему полицейскому. Шаркая по полу, он вернулся в гостиную, закурил и расположился в личном кресле человека, приказывавшего называть себя Папой. С удовольствием совершив эти кощунственные действия, которых он сам от себя не ожидал, Конде принялся рассматривать картины на темы корриды и ни с того ни с сего вспомнил, как закончились его идиллические отношения с писателем, когда ему открылись истинные подробности разрыва между Хемингуэем и его давним другом Дос Пассосом. Нет, на самом деле Конде не разлюбил Хемингуэя в один миг, сразу, как только узнал об этих фактах. Отчуждение росло постепенно, по мере того как романтизм уступал место скептицизму и недавний литературный кумир превращался во властного и жестокого человека, не способного любить тех, кто любил его; когда Марио осознал, что двадцати лет, прожитых среди кубинцев, оказалось недостаточно для того, чтобы Хемингуэй хотя бы что-нибудь понял в этом народе; когда признал горькую правду о том, что этот гениальный писатель был в то же время недостойным человеком, оказавшимся способным предать всех тех, кто ему помогал: от Шервуда Андерсона, распахнувшего перед ним ворота Парижа, до «бедняги» Скотта Фицджеральда. Но переполнилась чаша, когда он узнал, как жестоко и по-садистски обошелся Хемингуэй со старым товарищем и другом Джоном Дос Пассосом во время гражданской войны в Испании, когда тот требовал расследовать обстоятельства гибели своего испанского друга Хосе Роблеса, а Хемингуэй в присутствии других людей не задумываясь бросил ему в лицо, что Роблес расстрелян как шпион и предатель дела Республики. Позже, перейдя все границы приличия, он злорадно и расчетливо сделал из Роблеса образцового предателя в романе «По ком звонит колокол»… Так пришел конец дружбе двух писателей и началась политическая эволюция Дос Пассоса, узнавшего, что Роблес, слишком осведомленный о разных неблаговидных делах, стал наряду с Андреу Нином [4] Андреу Нин (1892–1937) — каталонский коммунист и революционер, лидер Рабочей партии марксистского единства (ПОУМ). Во время гражданской войны в Испании на основании сфальсифицированных улик был обвинен в связях с франкистами, а впоследствии ликвидирован агентами НКВД. одной из первых жертв сталинского террора, развязанного в Испании начиная с 1936 года, — когда в Москве проходили громкие судебные процессы, — чтобы закрепить советское влияние в лагере республиканцев, которых Сталин, сделав очередной ход в геополитических шахматах, вскоре обманет и отдаст на растерзание фашистам, а сам в это время отхватит свой кусок Польши и проглотит балтийские республики. Из этой темной и прискорбной истории, раздутой Хемингуэем, сам он вышел героем, а Дос Пассос — трусом; однако истина в конце концов восторжествовала, и стало ясно, что Хемингуэй, со своим наивным тщеславием, был орудием в руках умелых мастеров сталинской пропаганды, устроителей показательных судилищ тех горестных времен. Конде всякий раз ощущал неприятный привкус во рту, когда вспоминал этот мрачный эпизод, и теперь, очутившись в окружении стольких вещей, купленных, добытых на охоте или полученных в подарок хозяином этого роскошного дома, способным из зависти уничтожить всех писателей на свете, он понял, что ему хочется обнаружить хотя бы минимальное доказательство виновности Хемингуэя: было бы совсем неплохо, если бы тот, вдобавок ко всему, сказался еще и вульгарным убийцей.