Анатолий Безуглов - Конец Хитрова рынка

Старик так говорил, как будто в чем-то оправдывался. Несколько слов, сказанных Мотылевым, нарушили ту дружелюбность, которую тщательно создавал Фрейман. Теперь приказчику казалось, что его в чем-то пытаются запутать, уличить в неизвестном ему преступлении. Он уже не сорил щедро словами, осторожничал, тщательно обдумывал ответ. Произошло то, чего больше всего опасается опытный следователь, — нарушение контакта. Несколькими сказанными к месту шутками Фрейман разбил ледок недоверия, но полностью восстановить прежнюю атмосферу уже не мог. Проклиная в душе Мотылева, Илюша осторожно направлял разговор в нужное русло. Его интересовали привычки Богоявленского, образ жизни, который вел странный хозяин антикварного магазина.

— Кстати, Семен Семенович, — как будто между прочим сказал он, — где вы держите письмо, которое пришло Николаю Алексеевичу?

— А здесь, в конторке…

Этот вопрос был пробным камнем: ни о каком письме Фрейман, разумеется, ничего не знал. Но приказчик был слишком далек от методики допросов, и вездесущность уголовного розыска его поразила.

— Ишь ты, и о письме уже знаете, — с уважением сказал он, роясь в бюро. — Не зря, видать, в старые времена говорили, что сыщик и под землей все видит.

Мотылев расценил это почему-то как признание его собственных заслуг и самодовольно сказал:

— На том и стоим, папаша.

Он все более входил во вкус порученного ему дела и жаждал показать Фрейману, что неудачный осмотр места происшествия — чистая случайность и что таких оперативников, как он, Мотылев, надо еще поискать. Он достал из кармана гимнастерки какую-то бумажку, повертел ее перед глазами и внушительно сказал:

— С нами, папаша, темнить не надо. У нас все, как грецкие орехи, колются: раз — и на две половинки! Вон как!

Старик посмотрел на него непонимающими глазами:

— Это вы к чему речи такие?

— А к тому, что тень на плетень наводить не следует, к тому, что правда — мать, а вранье — мачеха.

— А я, господин хороший, никогда не вру, — сухо сказал старик.

— Вот и хорошо, папаша. Не врать — главное. Рабоче-крестьянский суд всегда чистосердечное признание учитывает!

Когда старик отошел к прилавку, Мотылев притянул к себе Фреймана и горячо зашептал ему в ухо:

— Илюша, будь другом, дай мне его на пять минут. Ну только на пять минут! Чего тебе стоит? На твоих глазах расколю… Твоих мудрований он все равно не поймет. С ним по-простому, по-рабоче-крестьянскому надо: сколько сребреников получил, иуда, за смерть своего хозяина? Расколется, как пить дать расколется. Точно тебе говорю! Он наводчик, больше некому. Я за ним во время нашего разговора наблюдал: то бледнеет, то краснеет. Нервничает, гад старый!

— А ты, между прочим, тоже то краснел, то бледнел, — сказал Фрейман. — Может, ты с ним в паре работал, а? Рабоче-крестьянский суд ведь учитывает чистосердечное признание…

— Чего с тобой говорить? — обиделся Мотылев. — Тебе все шуточки да шуточки.

— Это потому, что, когда мама меня носила, она ни одного представления в цирке не пропускала, — объяснил Фрейман и ласково добавил: — А если ты еще раз, гладиолус, помешаешь мне работать — выгоню.

Не обращая внимания на осуждающий взгляд приказчика, Фрейман вскрыл письмо, адресованное Богоявленскому.

«Милостивый государь Николай Алексеевич! Испытываю немалое неудобство перед Вами за свою чрезмерную назойливость. Тем не менее не могу не воспользоваться вашей благорасположенностью ко мне и к делу, коему я посвятил остаток своей жизни, и не напомнить о своей просьбе. К моему глубочайшему сожалению, до сего времени я не получил от Вас надлежащих ответов на свои вопросы, а без Вашей бесценной помощи труд мой не представляется возможным закончить, ибо, как Вам известно, в последней странице истории российского самодержавия слишком много пробелов. Понимаю, что Вы не смогли тотчас откликнуться на мою просьбу в силу каких-либо весьма существенных обстоятельств личного характера. И все же осмеливаюсь Вас побеспокоить еще раз. У всех у нас имеются свои неотложнейшие дела, но и у всех нас, истинно русских людей, есть и великий долг перед памятью невинно убиенного государя императора Николая Александровича, испившего до дна горькую чашу в Екатеринбурге, долг коий мы обязаны сполна оплатить по мере сил наших. Руководствуясь оными соображениями, я и посчитал себя вправе напомнить Вам о Вашем обещании.

P. S. Вашу книжечку дневника перешлю Вам с первой же оказией. Ожидаю следующие».