Анатолий Безуглов - Конец Хитрова рынка

подвесками. Сюда забредет разве только любопытный. Солидному покупателю здесь делать нечего.

Мотылев, который поехал вместе с Фрейманом, кивнул на листок картона с надписью: «Магазин закрыт на материально-финансовый учет».

— Кемберовский постарался.

Внутри магазинчик тоже ничем не отличался: скромные обои с цветочками, облупившаяся краска… На полках — чучела птиц, пепельницы, табакерки, сервизы. Все это тусклое, неброское, покрытое пылью.

Кемберовский сидел у входа на табуретке и курил. При виде Фреймана и Мотылева он загасил о подошву сапога самокрутку и доложил, что все указания субинспектора Белецкого полностью выполнены.

— Разрешите идти?

— Конечно.

Из-за прилавка вышел высокий костистый старик в темной поддевке — приказчик Богоявленского.

— Тоже из сыскной будете?

— Сыскная, папаша, еще в семнадцатом упразднена, теперь уголовный розыск, — нравоучительно сказал Мотылев, преисполненный важностью порученного ему дела.

— Ну, это нам без разницы. Что розыск, что сыскная полиция, абы нас не тревожили.

После того как Фрейман сверил образцы почерка и фотокарточки, он уже не сомневался, что убит именно Богоявленский. Тем не менее он не торопился с формальностями.

— Помешали торговле?

— Какая там торговля! — сказал приказчик. — Слезы одни. С утра статуэтку саксонскую только и продал. Не идет к нам покупатель…

— А у Глика, мы проходили, народу невпроворот…

— Ну какое сравнение? Глику зимой снег дай — он тебе из него звонкую монету выбьет. Коммерсант. Торговля — дело такое, к ней вкус иметь надо…

— А хозяин ваш разве не коммерсант?

— Одно название. Нету у него вкуса к торговле. Не то, чтоб заговорить покупателя, товар лицом ему показать, а и не выйдет к нему со своих аппартаментов. Уж на что булочник Филиппов богачом был, империалистом по-вашему, а и тот понимал: ублажишь покупателя на копейку — рубль заработаешь. Улыбка много не стоит, а тоже капитал наращивает. Улыбнулся хозяин, шаркнул ножкой, раскланялся — гостю и приятно, и за ценой не постоит, и еще, глядишь, заглянет. Вон оно как! В каждом ремесле свои секреты потаенные…

— Это верно. А Николай Алексеевич надолго уехал?

— Кто его знает? Сказал: уезжаю. А куда, зачем, надолго ль — не доложился. Вот ждем его уже, почитай, месяц… А что с ним? — спохватился словоохотливый приказчик. — Проштрафился перед властью или как?

— Да нет, не проштрафился…

Старик с облегчением вздохнул. Чувствовалось, что эта мысль его тревожила.

— А чего же вы к нам пожаловали? — спросил он.

— Не обо всем можно говорить, папаша, — вставил Мотылев.

— Да я и не любопытствую. Сыскное дело до нас отношения не имеет. Я только за Николая Алексеевича опасался. Хороший он человек, уважительный, на чужое добро не зарится да и своим не очень дорожит.

Расчувствовавшись, старик протянул Фрейману и Мотылеву табакерочку с нюхательным табаком.

— Одолжайтесь. Я, признаться, дыма не уважаю. От него дух тяжелый в комнате. А понюшка очищает, после понюшки дышится легче. Не желаете? Зря. Хорош табачок, с сосновым маслицем да с розовой водичкой… Рецепт-то свой, проверенный.

Фрейман умел располагать к себе людей, а Семен Семенович — так звали старика — любил поговорить. Поэтому уже через полчаса Илюша узнал почти все, что его интересовало. До революции Семен Семенович служил старшим приказчиком в булочной. Когда начался голод, уехал к родне в деревню. В 1922 году вернулся. Работы было мало для молодых, не то что для стариков. Хорошо, на бирже труда оказалась свояченица: то туда сунет, то сюда. Так и перебивался на временной работе, пока в магазин Богоявленского не устроился. О хозяине приказчик отзывался хорошо:

— Чудак, конечно, что в торговое дело полез, не по нему это дело, а человек справедливый, обходительный: сколько у него служу, а чтобы хоть единожды дурное слово услышал. Смирный такой… Жаль только, что к хлыстовству склонность имеет…

— С чего вы это взяли, Семен Семенович?

— Не знал бы — не говорил, греха на душу не возьму. Образок на его половине видел с дарственной от Гришки Распутина, а уж тот хлыст чистой воды был, не зазря его владыка Гермоген да Илиодор анафеме предали. Да и дамочка к нему одна заходила, вроде юродивой, все Гришку поминала. Николай Алексеевич ей говорит, что, дескать, ты, госпожа Лохтина, при служащем моем язык распускаешь, а она ему этак быстро-быстро залопотала на языке каком-то иноземном: французском, что ль, а может, и английском. Я-то только церковнославянскому обучен.