Наталья Лебедева - Склейки

На фабрике в перерыв она больше не завидовала другим швеям. Их мужья и мужчины казались убогими по сравнению с тем, кого любила она. Ларисик слушала их разговоры и улыбалась, отворачиваясь к окну, смотрела на заходящее солнце и ждала того момента, когда сможет пойти и увидеть здешнего, близкого Эдика.

Больше всего Ларисик походила на выпь, водяного быка. Худенькая, с верткой шеей и маленькой головой, с расплывчатыми, нечеткими контурами глаз, морщинками, похожими на окаемку из мелких перышек, она могла быть незаметной. Но если важная мысль зарождалась и вызревала в ее птичьей голове, действовала Ларисик решительно и громко.

Она сумела узнать номера всех Эдиковых телефонов, звонила ему домой и молчала в трубку, доводя Лапулю до приступов бешеной ревности; писала откровенные сообщения на мобильный, которые Эдик, опасаясь гнева жены, едва успевал удалять; и, конечно, надоедала журналистам «Новостей». Она звонила раз в день. Если трубку снимал Эдик – признавалась в любви, а когда он мягко сообщал, что не может ответить взаимностью, начинала проситься в студию: посидеть рядом, пока он ведет эфир.

Журналистки вели себя с ней по-разному: Данка фыркала и клала трубку, Надька злилась и иногда даже кричала, Анечка смеялась, но нежно и необидно, Оксана и Лиза пытались разговаривать, но тут уже Ларисик клала трубку первой: она все знала и без чужих объяснений.

Стремление попасть в офис было сильно, и не только из-за желания быть там, где бывает любимый мужчина. Там, внутри, хоть и невидимый больше, оставался призрак старого дома. Взойдя по офисной лестнице, можно было коснуться его крыши, посидеть на трубе, раскинуть руки и ощутить себя тем голубем, что каждое утро опускался на водосточный желоб, когда Ларисик уходила в школу... Но Эдик не впускал ее, как она ни просила.

В тот вечер она пришла и долго стояла, ожидая, за забором соседского дома. Старые доски прогибались, когда Ларисик прижималась к ним плечом. Они были черны от времени и сырости и оставляли на драпе пальто грязные пятна. От нечего делать Ларисик скребла по доскам пальцами. Черная липкая грязь оставалась под чистыми ногтями, на досках оставались полосы – белесые, влажные, и обнажившееся дерево сосны казалось состоящим из мокрых оборванных ниток.

Шел мокрый, хлопьями, снег. Город становился чистым, и Ларисику было приятно стоять во дворе, несмотря на холод. Эдик не появлялся очень долго; вышла из офиса и уехала в его машине расстроенная жена – такая крупная, материальная, но все же воспринимаемая Ларисиком как видение, не способное повлиять ни на ее, ни на Эдиковы чувства... Потом он сам вышел на балкон, стал разговаривать с кем-то, закурил сигарету. Ларисик вытянула вперед и вверх свою длинную выпью шею, рискуя выпасть из спасительной тени забора, в которой пряталась, как болотная птица прячется в камышах; она хотела вдохнуть дым его сигареты, услышать хоть одно его слово, не искаженное мембраной телефона и телевизионными помехами, но не почувствовала и не услышала ничего...

Потом они ушли, и время, смешавшись со снегом, стало влажным, холодным и липким. Ларисик вязла в нем, чувствуя, как леденеют ноги, как пальцы перестают слушаться, как по спине, по ложбинке, где прячется позвоночник, спускается холод, будто она, как оконное стекло, покрывается ледяными узорами. Гасли огни в девятиэтажке за офисом, троллейбусы и маршрутки больше не возникали в промежутке между домами, и только редкие машины иногда шуршали шинами по стремительно тающему на дороге снегу. Собаки в частных домах лаяли редко и глухо, но лай их далеко разносился в тишине не городским, а деревенским, чистым эхом.

Прошло четыре часа. У Ларисика не было часов – все они, едва купленные, ломались: то соскальзывали с ее тонкого запястья и разбивались вдребезги, то просто переставали идти, спешили или отставали – но она знала время и без них, угадывала внутренним собачьим чутьем: уверенно, до минуты.

Холода она уже не чувствовала: в сердце росла тревога за Эдика, который никогда не задерживался на работе так надолго. Время от времени Ларисик порывалась пойти к серой офисной двери, но сдерживалась, понимая, что ее не пустят, выгонят. Холодок, растущий в груди, колол больнее, чем зябкая сырость снаружи.

Наконец дверь открылась. Ларисик увидела Эдика – вместе с маленькой женщиной, что разговаривала с ним на балконе. Он был без пальто, в одном только свитере, и прятал руки в карманы брюк. Ларисик, конечно, пошла бы за ними: не задаваясь вопросами, просто глядя на Эдика, восхищаясь его походкой и тем, как красиво белый снег лежит на черных густых волосах... Но сейчас она видела что-то более важное: дверь, отделявшая ее от офиса, осталась открытой, и виднелась в глубине подъезда лестница, перечеркнувшая призрак темного крыльца, вонзившаяся бетоном ступенек в бесплотный козырек, когда-то украшенный резными дощечками. В будке у лестницы спал, запрокинув голову, краснолицый охранник.