Наталья Лебедева: Склейки

Ларисик смущенно здоровается и садится на указанный мною стул. Она сидит неловко, на самом краешке, со смиренным и униженным видом.

Я иду заваривать чай. Подавая Ларисику чашку, спрашиваю:

– Так значит, ты была около офиса в ту ночь?

По лицам девчонок, по тому, с каким интересом они поворачивают к нам головы, понимаю, что диагноз с меня временно снят.

Ларисик торжественно кивает и шумно отхлебывает крохотный глоток обжигающе-горячего чая.

– Расскажешь?

Она кивает снова и снова прихлебывает.

– Кого-то видела?

Тут, как пишут в старых пьесах, повторяется та же игра, и девчонки смотрят на сумасшедшую с досадой и раздраженно.

А Ларисик вдруг отставляет чашку и начинает ерзать на стуле, как ерзает непоседливое дитя.

– Ты что? – спрашиваю я.

И тут она подмигивает мне правым глазом.

– В туалет? – догадываюсь я.– Пойдем, конечно.

Я открываю перед ней дверь кабинета, собираюсь показать, куда идти, но она, наверное, уже видит табличку «Туалет» и решительно шагает туда без моих подсказок, открывает дверь, и в движении, которым она нажимает ручку, есть что-то необъяснимо странное.

Я могу зайти обратно в «Новости», тем более что девчонки там уже столпились возле Данки и получают задания на день, но я продолжаю стоять.

Ларисик выходит через минуту и останавливается в коридоре, замерев, глядя в сторону радио. Ее худенькие руки поджаты к груди; так держит свои лапки белка.

– Девчонки,– я громко шепчу, стараясь направить звук в кабинет и одновременно не упустить Ларисика из виду.– Давайте сюда. Мы должны ее поймать. Это она убила Эдика.

Ларисик сидит все на том же стуле, в ее руках – чашка с остывшим уже чаем, но она не пьет, а только улыбается, глядя на нас глазами, похожими на рисунки, оставшиеся на размокшей книжной странице.

– Ты это сделала? – спрашиваю я, не надеясь на ответ.

– Я,– Ларисик склоняет голову: благородно, жестом гонимой дворянки.

Девчонки боятся проронить даже слово, не издают ни звука, замирают вокруг нее омертвевшим в одночасье лесом.

– Зачем?

Она, улыбаясь, пожимает плечами.

– Может быть,– решается сердобольная Лиза,– ты все это выдумала? Просто взяла и выдумала, а убила не ты?

– Я.

– Может быть, тогда расскажешь нам, как это случилось?

Когда-то здесь, на этой улице, на месте нашего офиса, был ее дом. Ножки Оксаниного стула указывали туда, где в бывшей комнате стояла бывшая Ларисина кровать. На высоте третьего этажа дома уже не было: небо, птицы, дым из трубы. Ларисик помнила дом уже старым, с окнами такими низкими, что острые, обломанные края асфальта едва не касались ставень; с бревнами, сквозь черноту которых просвечивала болезненная желтизна; с рассохшимися резными наличниками, потерявшими большую часть своих завитков; со скрипучими, покосившимися дверьми, запахом сырости из темных углов и печкой, которая временами начинала чадить. Выходящие на улицу окна были покрыты густым слоем пыли, во дворе же было свежо и чисто. Там росла яблоня, лениво гремел цепью огромный старый пес, и вывешивались весной на столбы веревочные качели.

Дом снесли, а тоска по нему осталась. Он виделся Ларисику даже тогда, когда над серым плотным забором выросли красные стены офисного здания, когда оно улыбнулось городу зеленой ухмылкой огромной вывески.

Ларисик приходила сюда. Ей казалось, что их дом виден сквозь новые стены, как прячущийся ребенок виден за тонким тюлем занавесок. Она смотрела на дом, лишь изредка замечая людей, проходивших сквозь двери там, где раньше была стена.

Эдика она полюбила случайно. Просто получилось так, что, придя однажды домой, она застала в гостях у матери соседку. Та пила чай, шумно прихлебывая из блюдечка. По телевизору шли новости. В разговоре с Ларисиным приходом возникла пауза; и чтобы чтото сказать, соседка глянула на экран и, пошуршав во рту кусочком размокшего, рассыпающегося на крупинки сахара, протянула:

– Нравится мне этот диктор. Хорошо объявляет.

– А я его знаю,– вдруг, неожиданно для себя, сказала Ларисик. И с этой фразы Эдик родился для нее в своей прекрасной двойственности. Она полюбила его за темные выразительные глаза, за черные брови, легкую, волнующую неправильность речи, за крупные руки, в которых терялась тонкая, обязательная у ведущего ручка, за способность быть сразу и там, на экране, и здесь – в одном с Ларисой городе.

Дом померк, потерялся, растаял, и зеленая вывеска больше не перечеркивала призрак шедшего когдато из трубы дыма...