Игорь Христофоров - След 'Альбатроса' (Танцы со змеями - 1)

- Футболка - от вас?

- А что: подошла? - ответила она вопросом на вопрос и он все понял.

- Я - ваш должник.

- Глупости. Мы все вокруг должны друг другу. Просто мало кто об этом задумывается.

Сегодня у нее была красивая, с подкрученым на бигуди чубом и каре темных, с отливом волос, прическа; сегодня впервые с момента их встречи на ее губах лежала помада, а глаза подкрашены так тщательно, словно она только ими одними занималась несколько часов. Сегодня она впервые открыла флакон с пьянящими французскими "Клема". Сегодня она пришла к нему на три часа с лишним раньше положенного по дежурству времени.

А Майгатов инчего этого не замечал. Мужчина не может видеть глазами женщины.

Ему было достаточно того, что ОНА ПРИШЛА.

Зерна лопались на зубах, обдавая язык кисло-сладким, одновременно и резким, и мягким вкусом. Он как-то покупал на севастопольском базаре один гранат у горластого азербайджанца, да и то купил, наверно, не из любви к гранатам, а из уважения к его невероятным по пышности и лаковому отливу черным усам. Но тот гранат был просто гранатом, а этот - сказочно вкусным. Он как бы не грыз зерна, выдавливая из них красные, мелкие капли, а пил долгий-предолгий бокал гранатового вина. От него кружилась голова, хотелось стать глупым, безвольным и плыть, плыть по этим сладким, бесконечным волнам.

- Леночка, а ничего, если мы перейдем на "ты"? - сказали за него волны.

- Ничего, - сказали за нее ее волны.

- А вы... то есть ты... когда-нибудь была в Севастополе? - неслись и неслись волны, и он бросил весла.

- Нет. А т-ты... в Москве?

- Тоже нет.

- И ты меня никогда не видела?

- Ни-и-икогда.

- Даже во сне?

- Даже во сне.

- А я тебя видел, - соврал он, потому что так требовали волны.

- Правда? - удивилась она, хотя и так знала, что это неправда.

- Правда. Сто раз. Сто тысяч раз. Миллион раз, - волны несли, несли, приближали к ней, к губам, которые сегодня почему-то были краснее, чем обычно, к карим, магнитом притягивающим глазам, к лицу с нежной, такой нежной, такой родной кожей.

Волны вознесли на самый высокий, самый крутой вал и, сбив, захватив дыхание, бросили в долгий-долгий полет. Он неумело ткнулся пересохшими губами в ее полные, нежные губы, потом еще раз, еще и, ощущая, как они наливаются каким-то новым, еще неизведанным им соком, припал к ним и пил, пил, пил бесконечный поцелуй, пока не ощутил, что полет стал стихать и его вот-вот должно было вынести наверх.

Он с удивлением ощутил, что у него закрыты глаза и, открыв их, увидел, что Лена сделала то же, только чуть позже, с несколькими секундами задержки. Все слова, которые он знал, смешались в голове и пчелиным роем катались в мозгу. Он пытался выхватить хотя бы одно из них, но они были так плоски, так не нужны здесь, так бедны, чтобы выразить то, что ощущала душа, их было так мало, как мало может быть одной банки краски, чтобы нарисовать ею картину огромного, необъятного, бесконечного мира.

А побледневшее, ставшее каким-то безжизненным лицо Леночки вдруг пыхнуло краской, и она, словно все дело было именно в этой смене цвета, а не в поцелуе, отвернулась и выбежала из комнаты.

Он стоял и, чем дольше стоял, тем меньше верил, что что-то недавно произошло. И только расколотый гранат красными каплями глаз смотрел снизу вверх на его испуганное и счастливое лицо.

4

Тень - лень - мигрень. Нет, даже тень не спасала от тягучего, высасывающего пот изо всех пор послеполуденного жара. Они лежали на сером клочке у надстройки и терпели. Одни сильнее, другие меньше, но терпели все, потому что эта жара иного отношения к себе не допускала.

Шлюпка, по рассчетам, должна была либо подходить к "Альбатросу", либо отчаливать в обратный рейс, за ними. На ней ушли с "острова" больные, самые слабые и, естественно, гребцы.

- Да сними ты каску! - не сдержал раздражения Ким. - Сейчас сок дашь.

Матросы вяло улыбнулись, а Перепаденко стянул с рыжих, паклей спутавшихся косм зеленую каску и хотел было отшутиться, что он уже сок дал, но промолчал. Каждое слово отнимало силы, а силы нужны были для того, чтобы терпеть. Его заменили как загребного в шлюпке, потому что он порезал руку о тот ржавый канат, по которому первым взобрался на судно Иванов. Теперь Перепаденко с тоской смотрел на уже погрязневший бинт на ладони и боялся даже пошевелиться. Жара не прощала любое движение и сразу брала плату новыми каплями пота и наплывающей темнотой в глазах.

Молчал и Иванов, хотя ему очень многое хотелось узнать у маленького, похожего на грубо сколоченый дубовый шкафчик, Бурлова. Он несколько раз мысленно ставил этого явно деревенского, явно недалекого, явно грубовато-резкого мужичка рядом с красавчиком Пестовским и не мог понять, по какому принципу их подбирало начальство. Ни один разумный довод в голову не лез, кроме принципа контраста. Умный и дурак. Пат и Паташон. Дон Кихот и Санчо Панса. А, может, не такой уж и дурак этот Бурлов. Ведь Пестовского уже нет в живых, а он вот - лежит бочонком на ржавой палубе.