Дарья Булатникова - Смотритель маяка

Исчез Мартин темной зимней ночью, не оставив даже записки, просто ушел и не вернулся. Но вещи все из своего домишки, где жил с матерью, полупарализованной старухой, забрал все подчистую. Меня ещё тогда удивило, что Ирмена не плакала. Только совсем перестала улыбаться. И её глаза из искристо-зеленых сделались серыми и тусклыми. Я заметил, что она очень редко стала выходить из дома, все сидела и рукодельничала у окна. А потом наступила осень, и до меня, наконец, дошло, что случилось.

В ту пору я, если честно, больше был занят Умой — она носила под сердцем нашего первенца, и мне приходилось следить, чтобы она вела себя степенно, а не бегала, словно шарик ртути, пытаясь переделать сразу все домашние дела. Но однажды моя сестра внезапно упала в обморок, и я словно прозрел — она тоже ждала ребенка! Ребенка этого проходимца. Если бы мне Мартин подвернулся под руку тогда, я бы его точно сам убил.

В начале декабря Ирмена родила мальчика. Случилось это глухой ветреной ночью, и никто, кроме нашей семьи, не знал об этом. Наша с Умой дочка родилась спустя три ночи. Обоих детей приняла моя мать, которая иногда помогала деревенской повитухе. И в ту же ночь не стало Ирмены, она не хотела, чтобы её сын рос бастардом. Написала записку, в которой просила вырастить детей вместе, как брата и сестру, и поднялась на маяк… Там остались её башмачки, смешные башмачки на деревянной подошве, которые она держала в руках, поднимаясь по лестнице, чтобы не стучали по каменным ступеням.

Я вышел из башни и огляделся. Вокруг царила тишина и безлюдье. Только море рокотало внизу, разбиваясь о скалу. Маяк стоит в стороне от причала. Я неторопливо начал подниматься по тропе, прислушиваясь, не идет ли кто навстречу, чтобы заранее спрятаться в кустах. Рыбаки уже спустились к морю, так моему плану могла угрожать только какая-нибудь дурацкая случайность.

Никого не повстречав, я дошел до того места, где наткнулся на труп. Осмотрев все вокруг и не обнаружив никаких подозрительных следов, я вздохнул с облегчением и спустился к ложбинке. Даже трава, которая смялась, когда я волок тело, распрямилась.

Он лежал так, как я оставил его, укрытый густыми ветвями боярышника. Не знаю, зачем, но я сел рядом и долго смотрел на мертвое лицо Мартина Томаса. Смерть почти не изменила его, только заострила черты. Такие, как он, всегда нравились девчонкам — красавчик, ничего не скажешь. Вот только губы какие-то пухлые и безвольные, бабьи губы. Волнистые волосы неопрятными прядями прилипли к бледному до синевы лбу, глаза смотрели в небо. Я не выдержал и прикрыл ему веки, нечего ему смотреть. Потом вытащил из его груди свой нож, я не ошибся, это был именно он, мой нож с тремя черными кольцами на рукоятке. И вонзили его одним ударом — прямо в сердце Мартина Томаса. В том, что именно мой нож пронзил его черное сердце, была некая справедливость. Я обтер лезвие о траву, несколько раз воткнул в мягкую землю, потом тщательно протер нож носовым платком, сложил и сунул в карман, туда, где он всегда лежал.

Тут мой взгляд упал на крепко стиснутый кулак Мартина Томаса. Если ты когда-нибудь разжимал сведенные пальцы мертвеца, поймешь меня — дело это на редкость паскудное. Так и кажется, что он сопротивляется нарочно. Самое странное, — тело ещё не окоченело — не так много времени прошло с момента убийства, — а вот пальцы были словно костяные. Отчего так, я не мог понять. Мне пришлось разгибать эти пальцы один за другим, рискуя их сломать. В конце концов я вытащил это.

Солнце уже довольно высоко взошло над скалой Россинар, а я всё сидел, тупо уставившись на то, что пытался спрятать от меня мертвый Мартин Томас — крошечный парусник, вырезанный из перламутровой раковины. Когда-то к нему была прикреплена булавка, и парусник служил застежкой ворота рыбацкой куртки. Теперь о булавке напоминал только ржавый след, а сам парусник истерся, словно его долгое время катали волны прибоя. Но все-таки это был именно он… Как я мог забыть Миго?

Вот он бежит к нашему дому, черные глаза сияют, а в руках ворох влажной от росы сирени. Ирмена хохочет, прячет в ней лицо, а я распеваю во все горло: «Тили-тили-тесто…» Нам с Миго по тринадцать лет, а сестре моей двенадцать. В то лето мы ездили на ярмарку, и там Миго купил у одноногого резчика раковин две перламутровые безделушки — свой парусник он приколол к воротнику куртки, а Ирмене подарил забавную брошку — не то птицу, не то крылатую рыбку. И неуклюже чмокнул в щёку.

Наступила осень, пришли шторма, и Миго, отправившись с отцом снимать сети, бесследно растворился в одном из них. Наше море редко, очень редко отдает тех, кого забирает. Вот и утонувшего Миго так и не нашли. Осталась птица-рыба, которой моя сестра всегда закалывала на груди шаль… Ни шали, ни брошки с той страшной ночи никто не видел.