Гаэтано нерешительно делает шаг вперед. Я не шевелюсь. Тело одеревенело. Нет сил повернуться и бежать, даже если бы я и захотел. Гаэтано это понимает. От его нерешительности не осталось и следа. Теперь Гаэтано играет со своей жертвой. Я в его власти. За спиной Гаэтано солнце разрастается в огромный слепящий круг, еще несколько секунд — и свет зальет всю Спаччанаполи. У меня нет сил даже руки поднять, чтобы защититься. Я проиграл. Мне казалось, что я могу держать себя в руках. Я считал себя храбрее, чем на самом деле. Гаэтано запускает руку во внутренний карман. Вот, значит, как это происходит. В гуще машин и мотороллеров, у всех на виду. Единственное, что я чувствую, — пульсирующая боль в голове. Единственное, что я вижу, — Гаэтано, делающий еще один шаг вперед и держащий руку во внутреннем кармане пиджака. Позади него солнце взрывается огнем, и свет ринулся вниз. Гаэтано вытаскивает руку из кармана.
Я инстинктивно делаю шаг назад. До спасения остаются секунды. Движения мои озадачивают Гаэтано. Он размышляет, не собираюсь ли я задать стрекача. Свет уже почти рядом. Еще несколько секунд — и я исчезну. И Гаэтано исчезнет. Он и теперь уже едва-едва различим. Между нами чуть больше шага. Достаточно протянуть руку. Если он намеревается меня зарезать, то вполне дотянется.
Наконец свет заливает Гаэтано. Потом меня. Мы оба ослеплены. Продлится это с минуту — не больше. Я срываюсь с места, ищу какой-нибудь выход, темную боковую улочку. Бегу, не разбирая дороги, меня толкают, я падаю и ударяюсь головой о брусчатку. Не чувствую боли. В глазах море света — от него мой череп разламывается. Заставляю себя встать на ноги и идти вперед. Нащупать стену, бежать вдоль нее до угла. Свет меркнет. У меня осталась всего пара секунд. Затаив дыхание, я жду удара ножом — молчаливым орудием смерти. Внимательно смотрю себе под ноги и старательно обхожу препятствия. Слышу родную речь с американским акцентом: «Что за черт? Чак, ты куда подевался?» Ответа нет. Мелькает нелепая мысль: может, по ошибке Чака зарезали вместо меня? Разворачиваюсь всем телом и протискиваюсь между какой-то машиной и стеной.
Свет уходит, втягивается обратно к началу улицы, вслед заходящему за гору солнцу. Я снова оказываюсь незащищенным, весь как на ладони, но в тот же миг проваливаюсь во тьму боковой улочки. Как и раньше, я бегу в никуда, но знаю, что путь свободен: впереди маячит прямоугольник дневного света. Надеюсь, это виа деи-Трибунали. Даже не смотрю, преследуют ли меня: я снова обрел способность двигаться. Резко бросаюсь за угол, прямо в толпу туристов. Те тут же расступаются, видя, как решительно я расталкиваю их локтями. Впереди виден Везувий. Вот и виа деи-Трибунали. А там — вокзал.
Это мой единственный шанс перехитрить бандитов. Они наверняка решили, что я перепуган до смерти. Так оно и есть — и этим можно воспользоваться. Это дает мне преимущество. Я жадно глотаю воздух. В голове стучит: «Зачем? Зачем?» И я отвечаю: все определяется действием. Ничего больше не остается. Я нужен Джованне и дал ей слово.
Вот чего я ждал. Вот что мне нужно было понять. Мое слово. Пока я жив, я должен сдержать его. Как раз это и отличает меня от местных жителей. Неаполь — город, где обещания даются на постоянно изменяющихся основаниях: новая привязанность, новая угроза, новая измена. Это место, где могут что-либо пообещать, пустив в ход едва уловимый жест или под конец неожиданно перейдя на каверзный неаполитанский диалект. Здесь, по сути, вся жизнь — игра. Луиза не права. Неаполь — это большая игра. Выживешь ты в ней или нет, зависит от того, насколько верно сумеешь определить в сопернике меру его желания, скупости, двуличия, милосердия, сострадания, чести и — что, наверное, важнее всего — стремления к власти. В этом причина непостижимости неаполитанцев. Обнаружить уязвимое место означает допустить тактическую слабость. Правила этой игры здесь давно известны — всем, кроме меня. Вот почему данное мной слово — ошибка: с ним не поторгуешься. И хотя правила не запрещают давать обещания, только идиот решится на такую игру.
Я медленно прохожу Кастель-Капуано, где когда-то работал Алессандро. Мне больно дышать. Горло горит. Мышцы то наливаются свинцом, то делаются мягкими, как кисель. Рухну ли я от изнеможения или от страха сознания лишусь? Оглядываюсь по сторонам. Никого я не интересую. Люди заняты своими делами: покупают овощи и мясо, беседуют, спорят. Если кто и взглянет на меня, то больше из любопытства: я забрел в улочки позади старого Трибунала, где туристу делать нечего. Я не уверен, правильно ли иду, но не хочу шагать прямиком к вокзалу. На ходу повторяю: «Думай, думай, ты можешь в этом разобраться. Из множества вариантов нужно выбрать наиболее приемлемый, с тем чтобы уменьшить риск и повысить шансы на спасение». Возможно, я нахожусь в полузабытьи, но если я перестану говорить, то действительно задумаюсь о том, что делаю, и мне захочется остановиться.
Читать дальше