Патриция Хайсмит - Крик совы

Через полчаса Роберт вернулся домой и закурил сигарету, тут раздался телефонный звонок. Звонила Никки из Нью-Йорка.

— Слушай, где ты был?

Роберт тяжело опустился на стул, ему хотелось, чтобы слова его звучали непринужденно и весело.

— Выходил ненадолго. Прости, пожалуйста А ты что, меня разыскивала?

— Весь вечер. Хочу сообщить новость, которая тебя сильно обрадует. Через месяц ты будешь свободным человеком. А я тут же выйду замуж за Ральфа.

— Прекрасно. Рад что дела двигаются. Адвокат мне ничего не сообщает.

— А зачем ему? Всем распоряжаюсь я, — голос Никки стал несколько раздраженным.

— Ну что ж, спасибо, что сообщила.

— Счет тебе пришлют своевременно. Поровну, ладно?

— Конечно.

— А как у тебя с головой? Совсем уже мозги набекрень?

— Не думаю, — теперь он страшно жалел, что когда-то рассказал Никки о своих «состояниях». Обмолвился как-то невзначай, когда они обсуждали его депрессию. Роберт пожаловался тогда, что эти депрессии очень мучительны, из-за них можно лишиться рассудка или что-то в этом роде. В тот раз Никки ему посочувствовала, велела пойти к психотерапевту, и он пошел. А потом, через несколько дней, она припомнила ему его же слова, заявив, что он — сумасшедший, он ведь сам признался. Конечно, так оно и есть, поэтому она боится находиться с ним в одном доме и, вообще, разве можно любить душевнобольного, а тем более полагаться на него?

— Все еще прячешься в этой своей дыре? — продолжала Никки, и он услышал, как, закуривая, она щелкнула зажигалкой.

— Городок вовсе неплохой. Но я не собираюсь жить тут до конца своих дней.

— Меня не интересуют твои планы.

— Ну, ладно, Никки.

— Встречаешь каких-нибудь интересных девиц?

— Вероника, ты не могла бы сосредоточиться на Ральфе и на своей живописи, а меня оставить в покое?

— Я и оставлю тебя в покое. Можешь не сомневаться. Ты же псих, а мне психи ни к чему. Что же касается моей живописи, то я написала сегодня два с половиной холста. Каково? Это Ральф меня вдохновляет, понимаешь? Не то, что ты, слонялся вокруг, дурак дураком.

— Да, да, понятно.

Никки презрительно рассмеялась. Воспользовавшись тем, что она придумывает, как бы побольнее его уесть, он поспешил опередить ее.

— Еще раз спасибо, Никки. Спасибо, что позвонила и сообщила.

— Пока! — она бросила трубку.

Роберт развязал галстук, прошел в ванную и вымыл лицо. «Почему она вечно злится, — думал он, — так язвит, так стремится сделать больно?» Он устал задавать себе эти вопросы, хотя ему казалось, что не задавать их нельзя. Даже Питер Кэмпбелл — а может, это был Вик Макбейн — спросил его однажды о том же самом, когда Роберт рассказал ему про одну сцену из своих ссор с Никки. Предлог для ссоры был довольно забавный, они разошлись во мнениях насчет цвета обивки на диване, поэтому Роберт и рассказал. Но в самой ссоре ничего забавного не было, ведь Никки грызла его целый день, всю ночь, весь следующий день, всю субботу и воскресенье. Когда Питер Кэмпбелл об этом услышал, он, как сейчас вспомнил Роберт, перестал улыбаться и спросил:

— Но в чем дело? Откуда столько злости?

Себе Роберт мог бы это объяснить разными причинами, например тем, что Никки не нравится угнетенное состояние, которое часто на него находит, его беспричинное уныние, и винить ее за это нельзя. Или тем, что Никки придает громадную важность своим занятиям живописью, и мужчина в ее жизни означает посягательство на ее время, может быть, даже посягательство на господство («Недаром, — подумал Роберт, — она собралась замуж за Ральфа Юргена, он довольно слабохарактерный. Никки легко подчинит его себе»). А может, дело в том, что у Никки легко уязвимое самолюбие, она очень чувствительна и не выносит критики. В последнее время она начала попрекать Роберта тем, чего он никогда не говорил, а когда он пытался объясниться, заявила, что он потерял рассудок. Все это Роберт мог бы перечислить, но и это не объясняло дикую злобу, которую она к нему испытывала, не давало возможности разобраться в ее поведении до конца. Чего-то Роберт не понимал, не мог ухватить, и сам сомневался, поймет ли когда-нибудь, сможет ли когда-нибудь сказать: «Ну вот, теперь-то я все понимаю, теперь все встало на свои места».

Роберт стоял у окна и разглядывал двухэтажное белое здание на другой стороне улицы, все окна верхнего этажа в нем были заставлены цветами. Иногда какой-то пожилой человек садился возле цветов с газетой, но сегодня кресло пустовало. На крыльце можно было разглядеть трехколесный детский велосипед. Слева на углу помещалась аптека она же закусочная, в ней всегда пахло шоколадным сиропом. Там Роберт раза два покупал зубную пасту и бритвенные лезвия. На другом углу — отсюда этого угла не было видно — находилось довольно мрачное здание Христианского союза молодых людей. А если идти прямо, в двух-трех кварталах отсюда вокзал, там он получил посылку, в которой Никки прислала забытые им вещи. Не то, чтобы он их забыл — большинство из них он оставил специально, он ведь покупал эти вещи для их с Никки дома: дорогие платяные щетки, ваза, большая стеклянная пепельница, статуэтка майя высотой дюймов десять. Он отыскал ее в одной из лавок в Виллидж. Отправляя эти вещи, Никки как бы еще раз заявляла.